Звезда морей - О’Коннор Джозеф

— Пристало ли перечить мужчине в его собственном доме?

— Это и мой дом.

— Твои вечера — пустая трата времени и денег.

— Я сама распоряжаюсь своим временем. И деньгами. И намерена тратить их так, как считаю нужным — впустую или нет.

— Что это значит, Лора?

— Ты прекрасно понимаешь.

— Нет, не понимаю. Пожалуйста, просвети меня.

— Когда сможешь сказать то же самое о себе, тогда и читай нотации. А пока я буду делать, что хочу.

Порой во время ссор, а ссорились они теперь часто, Лора говорила, что не понимает, как ее угораздило выйти за него замуж. Хотя оба знали, почему это случилось, только не говорили. К Лоре Маркхэм эта причина не имела никакого отношения.

Иногда в разгар очередного суаре или когда жена удалялась к себе, он ускользал из дома и шел по Тайт-стрит к реке, которая была в нескольких сотнях ярдах. Стоял один на берегу Темзы, молчал, и это успокаивало его, как успокаивает лишь вода. В те годы в Лондоне по ночам еще царила тишина, блаженный покой, что изредка бывает в городах, когда кажется, будто все вокруг тонет в шуме. Долгими летними вечерами по отмелям бродили камышницы, мимо тихо скользили лебеди, направляясь к Ричмонду. И река, и камышницы напоминали ему об Ирландии, крае детства — пожалуй, единственном доме.

Стоя на берегу этой спокойной мутной реки, он часто думал о девушке, которую знал прежде. Журчание текущей воды вызывало в памяти ее образ, точно призрак. Думает ли она о нем? Вряд ли. С чего бы, в самом деле? Есть занятия поинтересней.

В юности они гуляли по лугам Кингскорта, по лесам и болотам, забирались на скалы холма Кашел. Он брал с собой карту, которую начертил один из его предков, дивное изображение «Владений Мерридита». Карта была сделана весьма искусно, в мельчайших подробностях, но автор ее, моряк, изготовил ее в шутку. Земли поместья Кингскорт он изобразил как воду, а море с их края — как сушу. Проложил судоходные курсы в горах Маамтерк, безопасные пешие тропы в заливе Раундстоун. Сумасшедший, смеялась девушка, дивясь на перевернутое совершенство. И показывала ему части его владений, которых нет на карте. Тис, ягоды которого якобы лечат от лихорадки. Камень, на котором остались отпечатки колен святого. Колодец в Табберконнел-ле, к которому часто приходят пилигримы. Порой показывала вещи, которые он знал, но притворялся, будто не знает, поскольку любил ее рассказы.

Ей нравилась эта странная карта. В конце концов ему пришлось подарить ей карту. Ему нравилось слушать, как она толкует о валунах и скалах. Вдвоем они бродили по глубинам гор, по контурам и плоскостям, полям пшеницы, тянущимся до моря в Килкеррине. Составлению карт сопутствует жестокость и кровопролитие, как и богам, и их воинственным святым. Казалось, такие затеи далеки от утесов Килкеррина. Там он сейчас и представлял ее: как она смотрит на остров Инипггравин («озеро Инипггравин» на карте его предка), точно тот неожиданно вырос за ночь. Она умела отыскать красоту в обыденных вещах: ореховом запахе утесника, спиралях ракушек, свете маяка на мысе Ирах-Пойнт. Смех ее скользил по волнам в заливе Балликонили, плоским камешком скакал к горизонту. Мир казался ей новым, как ребенку. Она была не ребенок и не святая. Но он ни разу не видел, чтобы она намеренно причинила кому-то боль.

Сейчас ей должно быть двадцать восемь. Наверняка внешность ее переменилась. Она теперь, должно быть, седая, морщинистая — женщины в Коннемаре стареют рано, дожди и соленые ветры дубят их кожу. Или, наоборот, с возрастом похорошела, как ее мать: волосы темные, как торф, сама стойкая, как камень, сильная своим хладнокровием, сильная тем, что ей довелось пережить. Интересно, вышла ли та девушка замуж, осталась ли в Кингскорте. Родись он бедняком, сам бы на ней женился. Все, кто были ему своими, отказались от него: но говорить так — значит судить себя слишком мягко, и он это понимал. Ему не хватило твердости вырваться из темницы. Слишком молод он был, слишком боялся. Он погубил ее доверие из одной лишь покорности, калечащего и искалеченного желания угодить. Из жажды любви он от любви отказался. В каком-то смысле он использовал ее как наживку.

Наживка не подействовала, отец не клюнул, и тогда он использовал как орудие Лору Маркхэм. Он женился на ней главным образом потому, что ему не помешали на ней жениться. Он не забитый ребенок, он сбросил чужую власть и готов был любой ценой доказать, что он мужчина. Брак был для Мерридита возможностью отомстить, но лишь закабалил восставшего мстителя, хотя на первый взгляд дал ему свободу. То же, что сделало из него свободного человека, поработило его, и рабство это тем хуже, что он сам по доброй воле стал рабом.

Лауданум, прописанный ему от бессонницы, почти не помогал, а когда помогал, сны оказывались едва ли не страшнее кошмаров. Мерцающая опаловая буря, в которой вязнешь, как в смоле. Аптекарь предложил опиумные настойки и пастилки, и все равно сны его слепили ужасом, изнуряли образами, которых он не понимал. Наконец семейный доктор показал ему, как делать укол, как жгутом пережимать вену, как правильно держать шприц и с какой силой давить на шток. Уколы, сказал доктор, куда лучшее лекарство от бессонницы, да и вводить лекарство таким образом безопаснее. Всем известно, что, если опий колоть, он не вызывает привыкания. Уколы — метод для джентльмена, добавил доктор, он и сам всегда им пользуется.

В феврале 1841 года королева Виктория праздновала первую годовщину свадьбы. Из тюрьмы сбежал вор, забив до смерти надзирателя. На лондонские вечера стал захаживать журналист из Луизианы. У аристократа из Голуэя только что родился ребенок; его родители за долгие месяцы едва перемолвились словом. Малыш появился на свет на полтора месяца раньше срока, но получился здоровеньким, а вот брак, в котором он родился, дышал на ладан. Однажды к ним домой заявились констебли; соседи сообщили о громком скандале. Вечером того дня, когда ребенка крестили, в дневнике об этом ни строчки. Выбор автора, о чем писать, говорит многое о его времени — так мы полагаем. То, о чем автор умолчал, пожалуй, говорит еще больше.

Из дневников Мерридита следует, что именно в феврале 1841 года он стал наведываться в Ист-Энд. Уходил из роскошного особняка и направлялся на восток вдоль реки, в мир, который его воображение не сумело бы нарисовать. Порой, шатаясь по оглушающим улицам, он вспоминал песню, которую слышал ребенком: эту балладу часто пела мать Мэри Дуэйн — о девушке, которая надела мундир и пошла в солдаты, чтобы найти любимого.

В это время дневники становятся путаными, даже беспорядочными: часть записей в них выполнена фантастически искусным шифром, помесью конне-марского гэльского и «зеркального письма». Целые недели оставлены пустыми или заполнены фальшивыми подробностями: на эти выдумки наверняка потребовались часы. Другие записи проникнуты ненавистью к себе; лихорадочные угольные наброски квартала, которому суждено было стать его прибежищем[71]. Запах, исходящий от этих ужасных страниц, поистине внушает страх: его невозможно забыть. Небрежные наброски являются в кошмарах: произведения человека, обреченного на муки. Поневоле вспомнишь фреску «Кары ада», некогда смотревшую с потолка на брачное ложе автора этих рисунков.

Парады уродов, ярмарки с аттракционами, собаки-крысоловы, пивные, ломбарды, кабаки самого низкого пошиба, где посетителям зачастую подмешивали снотворное в пойло, чтобы их обокрасть, киоски букмекеров и балаганы знахарей, лечащих молитвами и наложением рук, шатры евангельских христиан и вигвамы возрожденцев, уголки медиумов и убежища гадалок, где люди, которых вряд ли ждет хоть какое-то будущее, платят непосильные для них суммы за то, чтобы им сказали, что оно у них есть. Здесь верили в предсказуемость жизни — ценное качество, которое неустанно ищут в ней бедняки. Возможно всё — исцеление, спасение, незабываемые впечатления. Освобождение можно купить — или даже выиграть, если, конечно, хватит смекалки купить лотерейный билет. Крошечная ставка, которую и делать-то не хочется, вдруг да озолотит тебя.