Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией] - Алексей Нагорный

Ему ничего не стоило подкрасться к ним, попытаться обезоружить или убить. А что потом? Допустим, он сумеет пройти по территории лагеря и не привлечет к себе внимания. Допустим даже, что ему удастся обнаружить Колю и прийти к нему на помощь. Сколько они продержатся вдвоем? Пять минут? Десять? Конец все равно неминуем… А еще через полчаса, когда придет отряд, начнется тяжелейший бой и десятки красноармейцев и милиционеров сложат здесь свои головы только потому, что он, Коломиец, оказался неумелым, не смог перехитрить противника, не смог найти точное решение, которое привело бы к максимально бескровной победе.

Часовые лежали в трех метрах перед ним. Ни о чем не догадываясь, положив головы на стволы изготовленных к бою винтовок, они лениво переругивались. И Коломиец решился. Он вышел из кустов, негромко сказал:

– Спокойно, не стрелять!

Бандиты вытаращили глаза, не в силах опомниться от неожиданности, и, не давая им прийти в себя, Коломиец продолжал:

– Я – уполномоченный Объединенного Госполитуправления Алексей Коломиец. Проводите меня в лагерь. Можете не опасаться, я один, а мое оружие… – он отшвырнул маузер далеко в сторону. – Вот.

Бандиты переглянулись.

– Шлепнуть его к чертовой матери, – с испугом сказал один.

Коломиец замер. Сейчас он целиком и полностью был во власти этих людей. Если они решат его убить – помешать этому он не сможет. «Неужели я неправильно рассчитал? – подумал он. – Неужели ошибка, смерть?»

Второй бандит, помоложе, смерил Коломийца с головы до ног и неожиданно сказал:

– А я, допустим, Николай Второй… Чем докажешь?

– Глядите. – Коломиец бросил им служебное удостоверение.

– Точно, – сказал второй. – Он из ЧК. Отведем его?

– Шлепнем, – с тоской повторил первый.

– Ведите меня в лагерь, – настаивал Коломиец. – Есть разговор.

– Руки на затылок! – скомандовал молодой. – Вперед, шагом марш!

Они шли по лагерю, и с каждым мгновением их окружало все больше и больше людей. Лагерь загудел, как растревоженный улей, послышались выкрики:

– Гепеушник это! Смерть кровопийце! За ноги его! На сосну!

Коломиец остановился:

– Чего орете? Я один, без оружия! Стыдно так трусить, мужики!

– Убить его немедленно! – сквозь толпу протиснулся Лысый. – Отведите и расстреляйте, – приказал он. – Вместе с тем оборотнем.

– Первое! – крикнул Коломиец. – Дайте сказать, убить нас вы еще успеете, потому что до подхода частей ОГПУ и милиции осталось, – он посмотрел на часы, – минут двадцать-тридцать. Я требую, – повысил он голос, – чтобы вы меня выслушали, а потом поступайте, как знаете… Отберите оружие у этого плешивого: у него нервы слабы…

Лысый схватился за наган, но его обезоружили.

Коломиец продолжал:

– Мужики! Вы сеяли хлеб и лен, занимались мирным трудом! Зачем вы поддались на агитацию врагов народа? Что общего у вас с кулачьем, которое обожралось и опилось вашей же кровью? Большинство из вас втайне мечтает вернуться в свои избы и жить мирно, забыв о кровавом прошлом! Я даю вам слово сотрудника ГПУ и большевика, что те из вас, кто не запятнал себя кровью активистов, погромами и поджогами, чьи проступки перед Советской властью не носят характера особо опасного преступления, – те получат полное прощение, а всем остальным в случае добровольной сдачи будет оказано судом максимально возможное снисхождение!

Кто-то выстрелил.

– Вы можете меня убить, – негромко сказал Коломиец, – но я не боюсь вас! Я прошу внять голосу разума, прислушаться к моим словам! Земля стоит без хозяев, разрушаются дома, вас ждет работа для собственного блага! Не верьте провокаторам, которые льют грязь на политику Советской власти! У нас не было и нет других целей, кроме одной: всему народу дать зажиточную, счастливую жизнь! – Коломиец вытер пот со лба и замолчал.

Молчали и бандиты. Лысый попытался вырваться из рук своих подчиненных, но его держали крепко.

– Пока вы чешете языки, – яростно выкрикнул он, – ГПУ окружает нас! А потом просите пощады, – насмешливо улыбнулся он. – Вас пощадят. Каждому будет по девять граммов пощады!

– Он верно говорит! – не давая никому опомниться, крикнул Коломиец. – Кроме одного: пощады не будет ему, а в остальном мое слово – закон! Мужики! Сдавай оружие!

Свалка и стрельба, которые вспыхнули в двух-трех местах, уже ничего не могли изменить. Гора винтовок, обрезов, наганов росла с каждой секундой. Через несколько минут привели Колю. Коломиец сам развязал его и обнял. Оба молчали, потому что бывают минуты, когда слова совсем не нужны.

Через тридцать минут, как и предполагал Коломиец, подоспел Басаргин с отрядом.

На станцию Колю и Машу снова вызвался везти Басаргин. Перед отъездом пришел Тихон, привел пацана – сына Лукича.

– Мне путевку дали, – сказал Тихон. – В детский приют. Для него. Я бы его себе взял, да надолго в больницу ложусь, гложет меня хворь. Довезете? До Пскова.

– Довезем, – Коля посмотрел на Машу. Она без слов поняла его:

– До Питера довезем. Как тебя звать?

– Генка, – отозвался мальчишка.

– Будешь жить в Ленинграде, на реке Фонтанке, – улыбнулся Коля. – Учиться пойдешь…

– Пойду, – кивнул Генка.

– Ну и поехали, – Коля пожал руку Тихону и вдруг увидел Коломийца. Тот что-то кричал и махал рукой.

– Слушай, – Коломиец запыхался и несколько мгновений не мог говорить. – Только что я связывался с Псковом. Они все знают, уведомили твое начальство в Ленинграде. Слушай, Кондратьев, здесь твои родные места, ей-богу, оставайся! Будешь нашим уполномоченным по всему району! ГПУ нужны талантливые кадры!

– Хватит для ГПУ и тебя, – пошутил Коля. – Уголовный розыск тоже, знаешь, нельзя оголять. Приезжай к нам в Ленинград, и я тебе гаран… – он беспомощно оглянулся на жену. – Как это?

– Гарантирую, – улыбнулась Маша.

– Во! – Коля кивнул. – Почетное и боевое место в нашем аппарате. Нам такие ребята, как ты, – ох, как нужны!

И поняв, что серьезный разговор все равно обратился в шутку, оба рассмеялись.

…Телега мягко переваливалась на ухабах проселка. Коля смотрел на жену, на Генку и думал о том, что те десять лет, которые прошли со дня его отъезда из Грели, – прожиты недаром, и пусть они были подчас невозможно трудными, другой жизни Коля уже не мыслил, ибо ощутил всем сердцем, что именно в этих трудностях, в этой вечной, ни на секунду не ослабевающей борьбе, наверное, и заключено лично его, Коли Кондратьева, счастье.

Глава пятая

Шесть дней

Риск все-таки есть и всегда будет в нашей работе, и мы всегда ходим, так сказать, накрытые крылом смерти. Наша служба все та же, и мы постоянно находимся на боевом фронте…

В конце января 1934 года Кондратьева вызвали в Москву. За долголетнюю, безупречную работу в Ленинградском уголовном розыске начальник Главного управления милиции наградил его серебряными часами с дарственной надписью. Но когда Коля явился за получением награды – начальника не оказалось, он был на докладе в СНК, и Колю принял заместитель.

Кондратьев вошел в кабинет и с порога начал рапортовать, но заместитель прервал его:

– А ты изменился, браток, – сказал он, сдерживая волнение. – Глаза светлые, нос прямой – это, положим, осталось. А вот волосы – густые, русые были. А сколько теперь седины.

– Товарищ Трепанов! – ахнул Коля. – Да это не вы, не верю!

– Я, Коля, я, – вздохнул Трепанов. – Я вон в одном журнале прочитал, что у Форда трехлетний пудель седым стал – его хозяин один раз чем-то огорчил. А нас с тобой огорчали гораздо чаще. Но ничего. Самое тяжелое, браток, вроде бы и позади. Теперь можно сказать твердо – профессиональную преступность мы подорвали. Больше ей головы не поднять.

– Не поднять, – согласился Коля. – А как живут Никифоров, Афиноген? Я завтра утром уеду, хотел бы их повидать.

– Никифоров работает здесь, начальник отдела, – улыбнулся Трепанов, – Афиноген… – Он вздохнул и отвел глаза в сторону. – Убили его, Коля. В тридцатом на Якиманке брали заезжего «гастролера», завязалась перестрелка. Ну и… – Трепанов махнул рукой. – Похоронили на Ваганьковском, оркестр армейский был, народу – тьма. Двадцать восемь лет ему было. Он ведь так и не женился, Коля. Очень уж он Машу твою любил – это факт, я знаю.

Коля оторопело покачал головой.

– Ты ей скажи об этом, – кивнул Трепанов. – Я считаю, – теперь не только можно, а нужно… В память о нем… Ну ладно. Как твои дела?

– В двадцать девятом в Грели подобрали мы мальчишку, – сказал Коля. – Генкой звать. Отец и мать у него активистами были, их кулаки убили. Воспитываем. Двенадцать лет ему, в пятый класс ходит. Ну, Сергеев завотделом в обкоме, знаете, наверное. Бушмакин – у нас… А мне тридцать три исполнилось. Возраст уже. По ночам снюсь сам себе молодым, и вы все, кто рядом был, – тоже совсем молодые. Какое святое время уходит, товарищ Трепанов. Никогда оно больше не повторится.