Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга первая. Фантастика — особый род искусства - Анатолий Бритиков

При столкновении же абсолютно чуждых форм жизни вообще трудно нащупать какое-то социальное взаимодействие и такой важный искусстве путь от головы к сердцу. Хищность кристаллических чудовищ в повести Гамильтона «Сокровище громовой луны» можно объяснить характерным для американской фантастики мотивом непримиримой борьбы за существование. Но и у советского фантаста В.Савченко, далекого от идеологии «джунглей», встреча людей с механическими разумными ракетками в рассказе «Вторая экспедиция на Странную планету» сведена всего-навсего к распознаванию разумных проявлений в том, что сперва показалось машиной.

В повести «Баллада о звездах» Альтов и Журавлева ставят под сомнение Великое Кольцо, ибо, говорят они, «связь между мирами — это не только технические трудности, как думал романист»: «очень нелегко найти какие-то точки соприкосновения»[303] с иным разумом. Герой «Баллады» стоял рядом с чужим существом, они разговаривали — и не понимали друг друга. Из того, что инопланетяне внешне напоминали людей, он сделал вывод, что их духовный мир «повторяет то, что характерно для человека. Это была ошибка».[304] Авторы этой ошибки, однако, сами Альтов с Журавлевой. Мысль Ефремова совсем другая. В «Сердце Змеи» он писал: «Не может быть никаких „иных”, совсем непохожих мышлений», потому что «мышление следует законам мироздания, которые едины повсюду» (246), Не вследствие физического подобия разумных существ, но в силу отражения в любом сознании единых законов природы.

И это не единственный промах авторов «Баллады». Трогательно изобразив непонимание между землянином и «прозрачными», они под конец показали, что чужие все-таки… поняли. И даже условились о помощи, несмотря на то, что кровавые страницы нашей истории, увиденные на киноэкране, не вязались в их сознании с мирными намерениями посланца Земли. У «прозрачных» не только те же руки, ноги, голова, зрение, но и грусть и радость человеческие. Разве что в шахматы играют лучше да чувства их изощренней. Выдвинув свое, «оригинальное»: совсем не такие, Альтов с Журавлевой все-таки пришли к «рутинному», ефремовскому: почти такие. Не помогла и ссылка на высказывание В.И.Ленина в воспоминаниях А.Е.Магарама. Ленин говорит о различии восприятия в специфических условиях иных планет: «Возможно, что… разумные существа воспринимают мир другими чувствами».[305] А у авторов «Баллады о звездах» это превратилось в различное понимание мира, «чуть-чуть» иначе.

Тезис о непонимании взят был из допущения, что развитие разума на каждой планете идет «своими путями».[306] Ефремов же полагает, что, несмотря на другие формы эволюции, разум, чем глубже он осваивает законы природы и общества, тем ближе — именно через эти законы — любому другому разуму. На низшей ступени инопланетные логики могут расходиться, на высшей же «никакого непонимания между мыслящими существами быть не может» (с.246), потому что «мысль, где бы она ни появлялась, неизбежно будет иметь в своей основе математическую и диалектическую логику» (с.246), везде единую в силу единства законов мироздания.

«Там равна сила естества», — говорил еще М.Ломоносов (в оде «Вечернее размышление о божием величестве»). Сперва эта идея имела буквально геоцентрический и антропоцентрический смысл — когда весь мир представляли подобием расположенного в центре «домашнего очага» человечества. Ефремов, однако, не Вселенную рассматривает через призму уникального феномена человека, но в человеке и человечестве отмечает универсально вселенский феномен разума. Преодоление наивного геоцентризма — это включение нас — с нашей логикой и моралью — во всеобщий закон мироздания.

Законы Вселенной проявляются в нашем мире точно так же, как и в незнакомых мирах. Вот почему по духовному облику земного человечества мы можем делать достаточно достоверные предположения о другом разуме. Что касается морали (и нравственности, и этики), все дело здесь в уровне социального сознания, а не в оттенках, создаваемых «расовыми» особенностями. Планетные морали поднимаются к галактической, подобно тому как в своей социальной эволюции национальные сознания сливаются в общечеловеческое. У разумной жизни просто нет иного пути духовного развития, иной путь — инволюция.

Начиная с «Великой Дуги» Ефремов не устает повторять, что разум поднимается к высшему расцвету, лишь преодолевая разобщенность. История человечества — история борьбы за объединение людей и народов. В человеке и человечестве, по-видимому, многое случайно для космоса. Но это — не случайное, это — неумолимый закон целесообразности. Не благие пожелания, не отвлеченные моральные ценности, но железная жизненная необходимость заставила земной разум проделать мучительный путь к социалистическому строю. Разум, как известно, — явление непременно общественное. Общество же, как показывает эволюция независимо от развивавшихся земных цивилизаций, везде проходит сходные фазы. «Возможна, — говорит Ефремов в этой связи, — некая аналогия в становлении высших форм жизни и высших форм общества. Человек мог развиваться лишь в сравнительно стабильных… условиях окружающей природы… Так и высшая форма общества, которая смогла победить космос, строить звездолеты, проникнуть в бездонные глубины пространства, смогла все это дать только после всепланетной стабилизации… и уж, конечно, без катастрофических войн капитализма» (с.253).

Вот почему в космосе вероятней встреча не с чикагским гангстером, не с пентагоновским маньяком, а с существом объединенного мира Вот почему и оттуда, из Неведомого, и отсюда, с нашей Земли, устремятся навстречу друг другу подобные не только способностью мыслить, но и мыслящие, вероятней всего, по-коммунистически.

Правда, в «Туманности Андромеды» упоминается о случаях зверского употребления высших достижений культуры, о трагедии планеты Зирда в результате неосторожных опытов с расщепляющимися материалами. В «Сердце Змеи» упоминается о противоречии, когда людям уже открылось могущество овладения материей и космосом, но сознание еще отстает. В повести «Звездный человек» (1957) А.Полещук, объясняя появление космического авантюриста, напоминает о фашистах, тоже совмещавших высокую технику с низменной моралью. Г.Мартынов в «Гианэе» (1965) рассказывает о попытке уничтожить человечество с целью колонизировать Землю, а у С.Снегова в романе «Люди как боги» (1966-1967) вся Галактика ополчается против агрессивной цивилизации.

Тем не менее Ефремов и другие советские фантасты единодушны в том, что космический агрессор может быть разве что изгоем, отщепенцем, патологическим исключением. Примечательно, что Снегов объясняет агрессивность «зловредов» не извечно дурной природой разума, а тем, что могущество цивилизации возросло на разбое и угнетении. Но здесь же таился и ее закат. Логика борьбы поставила «зловредов» перед выбором: либо иной путь развития, либо уничтожение. Объединенные миры во главе с коммунистической Землей не ограничиваются военной победой: они решают оздоровить саму основу зашедшей в тупик цивилизации. О будущем братстве миров мечтали многие, начиная с Фламмариона и Брюсова. Циолковский полагал, что оно начнется с объединения своей планеты. Ефремов внес в эти мечты и гипотезы научное коммунистическое содержание. Автор «Туманности Андромеды» и «Сердца Змеи» далек от того, чтобы наделять жителей других планет моралью своего общества, как делают англо-американские фантасты. Для него мораль Великого Кольца — целесообразность, к которой неизбежно приходит любая разумная жизнь.

Ефремов выступает не как доктринер-моралист, а как ученый. С одной стороны, он обосновывает межпланетное взаимопонимание и сотрудничество «домашним» опытом человечеств, с другой — подкрепляет этот домысел аналогией с закономерностями естествознания, а они — всеобщи для Вселенной. Богданов в «Красной звезде», Толстой в «Аэлите» и многие современные советские фантасты решают проблему жизни-разума-общества, опираясь на отдельные элементы диалектического и исторического материализма. Ефремов впервые в мировой фантастике попытался объединить социальный подход с естественнонаучным, впервые обосновывает коммунистический дух будущего межпланетного братства миров на стыке законов социальной жизни с законами природы. Великое Кольцо является дальнейшим развитием идей Циолковского прежде всего в этом, гносеологическом смысле. В нем нет разрыва между «низом» и «верхом», диалектикой биологической жизни и общественной моралью.

Ефремов вовсе не пытается, как это нередко бывает, свести многосложные социальные явления к элементарным законам природы. Но он нащупывает аналогии и диалектический переход между наиболее общими законами социальной жизни и наиболее общими законами жизни биологической. Сила ефремовской фантастики в том, что эта интеграция вносит в его концепцию определенность как «вверху», так и «внизу». Не может быть никаких «иных» мышлений, абсолютно недоступных нашей логике, потому что любое сознание везде отражает законы природы. Но если так, то на высшей ступени любой отличающийся от нас разум не может не быть гуманным, иначе он уничтожит себя.