Голливудская трилогия в одном томе - Рэй Брэдбери
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С каждым моим словом его голова поворачивалась на четверть дюйма, в то время как рот расплывался в улыбке ярмарочного Петрушки. Монокль вспыхивал, сигналя морзянкой.
Из-за монокля иногда выглядывал краешек восточного глаза. Я думал, что левый глаз был Пекином, а правый – Берлином, но нет. Восточный казался больше лишь благодаря увеличительному стеклу монокля. Лоб и скулы являли непобедимый оплот тевтонской самоуверенности, крепость, способную простоять две тысячи лет или до тех пор, пока не расторгнут контракт.
– Как ты меня назвал? – необычайно любезно спросил он.
– А ты как меня назвал? – тихо отозвался я. – Чертов придурочный. – Я вздохнул. – Сукин сын.
Он кивнул. Улыбнулся. И распахнул передо мной дверцу машины:
– Залезай!
– Но ты же меня…
– … совсем не знаю? Неужели ты думаешь, я разъезжаю по улицам и подвожу каждого безмозглого велосипедиста? По-твоему, я не видел, как ты шныряешь по павильонам, делая вид, будто ты Белый Кролик на столовской кухне? Ты же этот… – он прищелкнул пальцами, – побочный сын Эдгара Райса Берроуза и Владыки Марса[166], незаконный отпрыск Герберта Уэллса, который произошел от Жюля Верна. Закидывай свой велик. Мы опаздываем!
Я запихнул велосипед на заднее сиденье и едва успел сесть в машину, как она рванула с места на скорости пятьдесят миль в час.
– Кто знает? – орал Фриц Вонг, перекрикивая рев мотора. – Мы оба ненормальные, раз работаем там, где работаем. Но ты счастливчик, ты все еще любишь это дело.
– А ты разве нет? – спросил я.
– Помоги, Господи, – пробормотал он. – Да!
Я не мог оторвать взгляд от Фрица Вонга: он склонился над рулем, подставляя ветру лицо.
– Ты самый тупой придурок, какого я встречал! – кричал он. – Хочешь попасть под колеса? Ты что, не умеешь водить машину? А что у тебя за велосипед? Это твой первый сценарий в кино? Как ты можешь писать такую галиматью? Почему бы не почитать Томаса Манна, Гёте?
– Томас Манн и Гёте, – спокойно объяснил я, – не сумели бы написать мало-мальски приличный сценарий. «Смерть в Венеции»[167] – да. «Фауста»? Легко. Но хороший сценарий? Или короткий рассказ вроде тех, что пишу я: описать высадку на Луну и заставить тебя поверить в это? Черта с два! А как ты можешь вести машину с этим моноклем?
– Не твое собачье дело! Лучше ничего не видеть. Посмотри ближе на козла, что едет впереди, и захочешь врезаться ему в задницу! Дай-ка поглядеть тебе в лицо. Ты меня одобряешь?
– По-моему, ты классный!
– Бог мой! Да для тебя, похоже, все, что скажет великий и могучий Вонг, – как Библия. Как вышло, что ты не водишь машину?
Мы оба старались перекричать ветер, который бил нам в глаза и трепал губы.
– Писатель не в состоянии купить себе машину! К тому же, когда мне было пятнадцать, я видел пятерых погибших людей, разорванных в клочья. Машина врезалась в телефонный столб.
Фриц взглянул на мое побелевшее при воспоминании лицо.
– Как на войне, да? А ты не такой уж тупой. Я слышал, тебе дали работу в новом проекте с Роем Холдстромом? Спецэффекты? Здорово. Терпеть не могу условностей.
– Мы дружили еще в школе. Я смотрел, как он лепит крохотных динозавров в гараже. Мы пообещали друг другу, что, когда вырастем, будем вместе создавать чудовищ.
– Нет, – кричал Фриц Вонг сквозь ветер, – ты их не создаешь, ты на них работаешь! Вот Мэнни Либер. Ящерица-ядозуб, которой мерещится паук. Берегись! Это настоящий зверинец!
Он кивнул собирателям автографов, стоявшим на другой стороне улицы, напротив ворот студии.
Я тоже посмотрел туда. Внезапно душа моя покинула тело и мгновенно перенесла меня в прошлое. Шел 1934 год, я толкался и давился в толпе страждущих, которые размахивали блокнотами и ручками, шныряли под «солнечными» прожекторами на премьерных показах, подлавливали Марлен Дитрих у ее парикмахера, охотились за Кэри Грантом во время боксерских матчей по средам на стадионе «Лиджен», ждали у дверей ресторана, пока Джин Харлоу закончит свой более чем трехчасовой обед или когда Клодетт Кольбер, смеясь, выйдет в полночь.
Я окинул взглядом толпу безумцев и снова увидел бульдожьи носы, сплющенные мордочки, бледные близорукие лица безымянных друзей откуда-то из прошлого, стоящих перед величественным, в стиле испанского музея Прадо, фасадом киностудии «Максимус», чьи тридцатифутовые ажурные чугунные ворота открывались и с лязгом захлопывались за спиной недосягаемых знаменитостей. Я представил себя, затерянного в этом гнездовье голодных птиц, жадно разинувших клювы в ожидании пищи: мимолетных встреч, фотовспышек, росчерков в блокнотах. Солнце скатилось за горизонт, в памяти моей взошла луна, и я увидел, как еду на роликах все девять миль до дома по пустынным тротуарам, мечтая, что когда-нибудь стану величайшим в мире писателем или наемным сценаристом где-нибудь на «Шиш-под-Нос пикчерз».
– Зверинец? – пробормотал я. – Вот так, значит?
– А это их зоопарк! – продолжил Фриц Вонг.
И, ворвавшись в ворота студии, мы поехали, раздвигая толпу прибывающих людей, статистов и администраторов. Фриц Вонг направился прямиком под знак «Стоянка запрещена».
Я вышел из машины и спросил:
– Какая разница между зверинцем и зоопарком?
– Здесь, в зоопарке, за решеткой нас держат деньги. А там, в зверинце, болванов держат под замком их глупые мечты.
– Когда-то я был одним из них и мечтал оказаться по ту сторону, в стенах киностудии.
– Глупец. Теперь тебе уже отсюда не выбраться.
– Еще как выберусь. Я только что закончил новый сборник рассказов и пьесу. Мое имя будут помнить!
– Не стоило мне этого говорить. – Монокль Фрица блеснул. – Мое презрение может улетучиться.
– Насколько я знаю Фрица Вонга, через тридцать секунд оно вернется.
Фриц наблюдал, как я вытаскиваю из машины свой велосипед.
– Мне кажется, ты почти немец.
Я сел на велосипед.
– Ты меня оскорбляешь.
– Ты со всеми так разговариваешь?
– Нет, только с Фридрихом Великим, мне не нравятся его манеры, но я обожаю его фильмы.
Фриц Вонг вывинтил из глаза монокль и опустил в нагрудный карман рубашки – словно бросил монету, чтобы запустить какой-то внутренний автомат.
– Я наблюдал за тобой несколько дней, – нараспев произнес он. – Во время припадков безумия я читал твои рассказы. Ты не лишен таланта, а я мог бы отполировать его до блеска. Сейчас я работаю – помоги мне Бог – над совершенно безнадежной картиной об Иисусе Христе, Ироде Антипе и всех этих безмозглых апостолах. Предыдущий режиссер-алкаш, который не способен руководить даже детсадом, потратил на фильм девять миллионов долларов. Меня выбрали ликвидатором. Ты христианин, или как?
– Отступник.
– Отлично! Не удивляйся, если по моей милости тебя вышибут из твоего дурацкого сериала с динозаврами. Если сможешь помочь мне спасти от тлена этот ужастик про Христа, для тебя это будет ступенькой наверх. Принцип Лазаря! Если ты работаешь над дохлой курицей и выводишь ее вон из киношного склепа, то зарабатываешь очки. Я еще несколько дней понаблюдаю за тобой и почитаю, что ты пишешь. Появись сегодня ровно в час в студийной столовке. Ешь то, что ем я, говори, когда к тебе обращаются, понял, талантливый маленький ублюдок?
– Так точно, Unterseeboot Kapitan[168]. Будет сделано, господин большой ублюдок.
Когда я отъезжал, он подтолкнул меня. Не сильно – просто своей рукой старого философа помог тронуться с места.
Я не обернулся.
Боялся, что, оглянувшись, увижу его.
6
– Боже правый! – сказал я себе. – Из-за него я чуть не забыл!
Прошлая ночь. Холодный дождь. Высокая стена. Труп.
Я припарковал велосипед возле павильона 13.
Полицейский из охраны студии, проходя мимо, спросил:
– У вас есть разрешение на парковку здесь? Это место Сэма Шёнбродера. Позвоните в администрацию.
– Разрешение! – закричал я. – Черт подери! Для велосипеда?
Гремя великом, я прошел через огромные двойные двери с тамбуром и попал в темноту павильона.
– Рой?! – крикнул я.
Тишина.
Я огляделся в кромешной тьме среди свалки игрушек Роя Холдстрома.
Точно такая же, но поменьше, была у меня в гараже.
Павильон 13 был усыпан игрушками трехлетнего Роя, книжками пятилетнего Роя, наборами фокусника восьмилетнего Роя, наборами для электрических и химических опытов девяти– и десятилетнего Роя, вырезками из воскресных комиксов одиннадцатилетнего Роя, а еще фигурками Кинг-Конга, сделанными в 1933 году, когда Рою исполнилось тринадцать и за две недели он посмотрел гигантскую обезьяну пятьдесят раз.
Руки у меня так и зачесались. Здесь валялись копеечные магнето, гироскопы, оловянные паровозики, наборы фокусника, заставляющие ребятишек скрипеть зубами и мечтать об ограблении магазина. Здесь лежало мое собственное лицо – прижизненная маска, снятая Роем: он смазал мне лицо вазелином и чуть не задушил под слоем гипса. И дюжина раскиданных везде слепков его собственного профиля – прекрасного, ястребиного, – а еще черепа и скелеты в полный рост, рассованные по углам или сидящие на садовых стульях, – в общем, все, чтобы Рой чувствовал себя как дома в этом павильоне, таком огромном, что через его ворота, словно в шлюз космодрома, можно было затащить «Титаник» и еще осталось бы место для фрегата «Олд-Айронсайдс»[169].