Делириум - Лорен Оливер

— Я серьезно, — говорит Алекс и протягивает ко мне руки. — Это идеальное место для танцев.

Мы стоим в центре комнаты, которая, должно быть, когда-то была гостиной. Помещение огромное, оно просторнее, чем весь первый этаж дома дяди Уильяма и тети Кэрол. Потолок теряется где-то в темноте, в проникающих через заколоченные окна лучах света смутно поблескивает гигантская люстра. Если внимательно прислушаться, можно услышать, как в стенах тихонько бегают мыши. Но почему-то у меня это не вызывает ни страха, ни отвращения. Это даже по-своему мило. Я начинаю думать о лесах, о бесконечном цикле «рождение — смерть — рождение», мы словно бы слышим, как дом сантиметр за сантиметром открывается перед нами.

— Здесь нет музыки, — возражаю я Алексу.

Алекс пожимает плечами, подмигивает мне и протягивает руку:

— Музыку переоценивают.

Я позволяю Алексу притянуть меня к себе, и теперь мы стоим друг против друга, моя макушка едва достает ему до плеча, и я слышу, как бьется его сердце. Этого ритма достаточно.

Лучшая часть дома тридцать семь по Брукс-стрит — это сад на заднем дворе. Огромная нестриженая лужайка и старые деревья, которые сцепляют над твоей головой кривые узловатые ветви. Солнечные лучи проникают сквозь этот купол из веток и высвечивают на лужайке пятна блекло-зеленого цвета. В этом саду чувствуешь себя как в тихой и прохладной школьной библиотеке. Алекс принес в дом одеяло, и, когда мы приходим сюда, мы стелем одеяло в саду. Порой мы втроем лежим на нем часами, болтаем ни о чем и смеемся. Иногда Хана и Алекс покупают что-нибудь съестное, и мы устраиваем пикник. Однажды мне удается стащить из магазина три банки содовой и целую упаковку шоколадных батончиков. От такого количества сладкого мы дуреем и резвимся, как дети, — играем в прятки, салки, чехарду…

У некоторых деревьев в саду ствол обхватом в три мусорных контейнера, и я фотографирую Хану, когда она пытается обнять один из них и счастливо хохочет. Алекс говорит, что деревьям в саду лет по сто, это заставляет нас притихнуть. Ведь если им по сто лет, значит, они были здесь еще до всего… До того, как закрылись границы, до того, как возвели стены и изгнали заразу в Дикую местность. Когда Алекс говорит об этом, у меня перехватывает дыхание. Хотела бы я знать, как здесь было до всего этого.

Но вообще большую часть времени я провожу с Алексом, Хана нас прикрывает. Мы столько недель не виделись и вдруг встречаемся каждый день, иногда даже по два раза в день (сначала я встречаюсь не с Ханой, а с Алексом, и потом уже действительно с ней). К счастью, тетя не находит это странным, наверное, думает, что мы с Ханой поссорились, а теперь наверстываем упущенное время. Это недалеко от истины и вполне меня устраивает. Я еще никогда не была так счастлива, даже в мечтах. И когда я говорю Хане, что и за миллион лет не смогу отблагодарить ее за то, что она меня прикрывает, она только усмехается и говорит, мол, я ее уже отблагодарила. Я не совсем понимаю эти ее слова, но я бесконечно рада, что она у меня есть и я могу на нее положиться.

Когда мы с Алексом вдвоем, мы ничем особенным не занимаемся, просто сидим и болтаем, но время все равно летит, сгорает, как бумага в огне. Только что было три часа пополудни, кажется, прошла всего минута, а небо уже темнеет и вот-вот наступит комендантский час.

Алекс рассказывает мне истории из своей жизни: о своих тете и дяде, немного об их работе, хотя о том, к чему стремятся сочувствующие и заразные и как они собираются этого достичь, он по-прежнему умалчивает. Я не против, не уверена, что хочу знать об этом. Когда Алекс говорит о необходимости сопротивляться, голос его становится бесстрастным, а в словах звучит злость. В такие моменты пусть на секунду, но я снова его боюсь, и в ушах у меня звучит слово «заразный».

Но в основном Алекс рассказывает мне о самых обычных вещах: о том, как его тетя готовит «фрито-пай», о том, что, когда они собираются вместе, дядя немного выпивает и ударяется в воспоминания. Они оба исцеленные. Когда я спрашиваю Алекса, стали ли они счастливее после процедуры, он пожимает плечами и говорит, что боли людям тоже не хватает.

Мне это кажется неправдоподобным. Алекс искоса смотрит на меня и добавляет:

— Так бывает. Ты теряешь навсегда близкого человека, а потом боль уходит.

Но больше всего Алекс рассказывает о Дикой местности и о людях, которые там живут. Я кладу голову ему на грудь и рисую в своем воображении женщину, которую все зовут Безумная Кейтлин, она делает «винд-чаймсы» из всякого металлического хлама и банок из-под содовой. Еще я представляю Дедушку Джонса, которому не меньше девяноста лет, а он каждый день ходит в лес, собирает ягоды и охотится. Я воображаю, как люди сидят по ночам у костра, едят, поют и разговаривают до рассвета, а дым от костра поднимается к звездам.

Я знаю, что Алекс иногда возвращается в Дикую местность, и еще я знаю, что он до сих пор считает Дикую местность своим домом. Однажды он практически в этом признается. Я говорю, что хотела бы пойти к нему в гости на Форсис-стрит, где он живет с тех пор, как поступил в университет, вот только если кто-нибудь из соседей меня увидит — нам конец. Но Алекс меня поправляет, он говорит, что его дом не студия на Форсис-стрит.

Алекс признается, что он и другие заразные нашли способ пересекать границу, но, когда я пытаюсь выведать какие-нибудь детали, замыкается.

— Может быть, когда-нибудь ты сама все увидишь, — говорит он.

Эта идея возбуждает меня и одновременно вселяет ужас.

Я спрашиваю Алекса, не слышал ли он что-нибудь о моем дяде, который смог сбежать до суда, но он только хмурится и качает головой.

— Такого имени я не слышал, — отвечает Алекс, — но в Дикой местности люди чаще живут под вымышленными именами.

А еще Алекс говорит, что в Дикой местности по всей стране тысячи и тысячи поселений. Мой дядя мог бежать куда угодно — на север, на юг или на запад. Одно мы знаем точно — на восток он не бежал, там океан. Алекс говорит, что в США площадь Дикой местности не меньше площади признанных законом городов. Мне даже представить такое сложно, и я долгое время не могу в это поверить, а когда я рассказываю об этом Хане, она тоже не верит.

А еще Алекс умеет слушать, он может молчать часами, пока я рассказываю о своей жизни в доме тети Кэрол и о том, что все думают: Грейс не умеет говорить, — все, кроме меня. Он громко хохочет, когда я описываю ему Дженни, как она с видом старой леди поджимает губы и смотрит на меня свысока, как будто мне девять лет, а не семнадцать.

И о маме я тоже могу ему рассказывать. О том, как мы жили до того, как она умерла, только мы трое — я, мама и Рейчел. Я рассказываю о «танцах в носках» и о том, как мама пела нам колыбельные, хотя сама помню только маленькие отрывки из этих песен. Может, это потому, что он не перебивает и спокойно смотрит на меня своими яркими и теплыми глазами и не говорит ни одного осуждающего слова. Я даже рассказываю ему о последних словах, которые сказала мне мама, и, когда чувствую, что сейчас расплачусь, Алекс просто гладит меня по спине, и все проходит. Мне становится легче. Тепло его руки дарит мне облегчение.