Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Намоталась я по свету, — вдохновенно говорила Тося. — Нагляделась на разное, но чтоб вот так — не бывало еще. — Ее желтая шапочка весело выглядывала из лохматого воротника. — А что-то мне жалко этих олешков, — смотрела она на туши.
И Галя почему-то сухо ответила, но не ей, а, словно продолжая давний спор, кому-то другому, невидимому:
— Правильно. Но это мясо. Его люди сами для себя вырастили. Сами для себя. И зверски не убивали. Это их труд…
— Ой, глянь-ка!.. Варенье!
В хвостовом отсеке и правда громоздились ящики со стеклянными банками. Сквозь деревянные планки можно было прочесть этикетки «Слива», «Айва». Рядом с айвой стояли еще коробки, серые и невзрачные. На них Галя прочла короткое «Аммонит». Сразу мелькнуло — взрывчатка, тоже, наверное, для геологов, но стало немножечко не по себе.
— А Толик мой, ох, варенье любит! На спор банку съедает. — Глаза ее ясно блестели. — Ой! Он вообще любит чудесить. А уж как познакомились с ним — прямо умора. Я на кране работала, школу как раз на Советской кончали. Еду утром на работу, стою сзади-то на площадке, а за нашим автобусом, смотрю, другой, все спешит, не отстает. И на остановках ну прям впритык подъезжает. Гляжу, а за стеклом шофер ручкой мне вот так вот делает, — и, выпростав из тулупа руку, показала, как он махал. — Ну, я вроде не замечаю. А автобус-то наш пошел. И он спохватился. Опять следом кинулся! Да без разбору, да по кочкам, да по колдобинам, — она прямо давилась от смеха. — Всех пассажиров там перетряс, — смеясь, она, как маленькая, прикрывала ладошкой рот. Руки у нее были обветренные, с короткими пальцами, потрескавшиеся, рабочие. — На остановке, гляжу, на стекле пальцем пишет «Толя». Ну, я ему тоже тогда написала «Тося». Имена-то у нас очень схожие. В общем, чуть остановку свою не проехала, — она улыбалась, радовалась возможности вспомнить, кому-то рассказать об этом. — Потом на стройке нашел меня все-таки. Тоже наш оказался, рязанский. И такой чудила! — восторг просто переполнял ее. — Ездит, бывало, маршрутом. У школы встанет на остановке, а мне с крана-то видно все, фарами поморгает, поморгает и дальше. И так шесть раз на дню, — она получше укуталась, сползла в тулуп, черный овчинный воротник торчал над ее желтой шапочкой. — Ой, до чего ж хорошо! Тепло!
За окном зыбкая, неверная синева полярного дня все густела, темнела. Небо замигало проколами звезд. Галя приложила к стене руку в варежке. Ощутила ладонью напряженье и дрожь, подумала: «Словно живой».
— А ты не скачи, нагрейся, а то застынешь. Я-то знаю. У меня у самой вон легкие маленько траченые. На верхотурье продуло, — она со вниманьем смотрела, как Галя, сняв ушанку, подвязывала назад уши. — Какая косища-то у тебя, господи! Своя?.. Поди, на полсотни потянет. — Она глядела с лаской, теплом. — Ох и ладная ты какая! Только смотрю, у тебя тоже веснушки маленько есть. Весной, поди, мучают?.. А ты замужем?
Галя засмеялась:
— Потому и не берут.
— Ой, умора, — блеснула глазками из тулупа. — Умора с тобой. Мне бы такую косу, я бы сразу любого охмурила.
Неожиданно самолет тряхнуло. Он покачнулся, задрожал. И обе они ощутили глубь бездны под ногами. Дверь кабины на мгновенье широко распахнулась, и в светлом овальном проеме им предстал совсем иной, недоступный, ярко освещенный мир. Но протянулась рука, и дверь захлопнулась. Тося приподнялась, взволнованно вслушалась в гул мотора. Высунув руку, зачем-то потрогала на стене ряд белых обындевелых заклепок:
— Вообще-то, я к высоте привычная. Но как бы нам все же не гробануться. — Она мгновенно вообразила самое худшее и затрясла головой: — Нет. Нет… И зря я ему не дала телеграмму. Надо было. Просто на прииск. Его бы, чудилу, там сразу нашли. Он первый во всех компаниях… — ей не хотелось думать о страшном, не хотелось мыслью отрываться от Толика. — Он, правда, ростиком небольшой, но как на баяне заиграет, — даже прижмурилась. — Вон баян ему купила. В подарок. А то он все клубный брал или у кого в общежитии одалживал. — Гордо добавила: — Три месяца денежки собирала плюс прогрессивка. А как же! — отыскала глазами серый узел. — Как думаешь, обрадуется?
— Ноги у тебя не замерзли? — спросила Галя. — Ты пальцами шевели. А хочешь, валенки дам?
— Не. Мне тепло. — Она помолчала, в раздумье посмотрела на Галино серьезное, бледное лицо: — Небось думаешь, во, чурка беременная, летит невесть к кому. — Горько вздохнула: — Мне и девчата так говорили. Да разве они понимают что? Разве ж они его знают?! — и встрепенулась, даже привстала. — Только я́ его знаю, какой он. Только я, — в полутьме белое лицо ее с родильными пятнами на лбу и щеках светилось счастьем. И Галя вдруг остро позавидовала этой непосредственной девчонке, ее слепой вере, ее любви.
— Помню, на кран ко мне напросился. Ой, умереть можно! Лезет, трясется, а я снизу, назад не пускаю. Нет уж, голубчик, — давай, давай. Я вон каждый день по два раза туда-сюда. И то — ничего… А потом слезать не хотел. Сел в кабине на мое место, глядит, глядит на город. А у нас там и правда красиво. Вот так, говорит, птицы, наверно, летают, привольно, свободно. Я, говорит, больше всего свободу люблю, — она откинулась поудобней, вытянув под тулупом ноги. — Ну и люби. Я что ж, я ж не мешаю, — поправила шапочку. — Сперва он в Читу улетел. Говорил, там и зарегистрируемся. Три письма прислал. И адрес указывал. Я, правда, в этой Чите его контору два дня искала. Такая дыра, «Ремстрой» какой-то. А там сказали, он еще в декабре уволился, в Аям подался с дружками. — Добавила убежденно: — Он бы сам от меня сроду не улетел. Он не такой. Это все дружок его подбивал. Я-то знаю… Слушай!.. Есть хочешь? Я ж пончиков набрала, — она обрадованно нашарила возле себя сумочку. — Горячие были… Может,
