Эти двери не для всех - Павел Сутин

– У нас, блядь, как будто жизнь украли… – злобно сказал Берг.

– Да брось ты, ничего у нас не украли, – беспечно отмахнулся Гаривас. И с удовлетворением добавил: – Не успели, суки.

А тогда они с Гаривасом переглянулись, допили пиво и вернулись в автобус.

Утром Берг проснулся от того, что в туалете рыл Томас. Томаса подарил Вацек два года тому назад. Томас походил на пуховую детскую варежку и пронзительно пищал по ночам. Его вообще сначала назвали Тамарой, но вскоре в гости пришел Гаривас, друг животных и детей. Гаривас произвел исследование и сказал, что это кот.

Томас рос, много ел, апатией отличался как до кастрации, так и после, вырос в мягкого бело-рыжего красавца. Не переносил поездок в машине – его тошнило. Машка была привязана к Томасу, говорила, что Томас – сапиенс.

Корытце с песком стояло в туалете. Около семи часов Томас совершал отправления и рыл.

– Замри, придурок, – тихо сказал Берг.

Томас затих, а Машка заворочалась.

– Маш… Машунь… Кататься поедешь? – прошептал Берг.

Машка невнятно ответила и придвинулась к Бергу теплой попой.

– Ясно, – сказал Берг.

Он осторожно встал, укрыл Машку поверх ее одеяла своим, взял телефонную трубку и ушел в ванную. Там он набрал номер Гариваса и спросил:

– Вовка, ну чего – едем? Доброе утро.

– Доброе утро, – сипло сказал Гаривас и прокашлялся. – Да, конечно. Поехали.

Берг принял душ, побрился и поставил чайник.

– Саш… – позвала из спальни Машка.

Берг заглянул к ней.

– Ты поехал?

– Ну да… Мы с Гаривасом. Я вернусь к шести.

– Там отбивные в холодильнике, – сказала Машка и с головой накрылась верблюжьим одеялом.

Берг позавтракал, положил в сумку готовые отбивные в фольге, залил термос и подумал, что его холостой друг Гаривас, конечно, ничего не возьмет, а к трем часам пополудни проголодается и станет недоуменно оглядываться в поисках кафе с глинтвейном, шпикачками и камином.

Когда он подъезжал к "Юго-Западной", часы на запястье пикнули десять.

Гаривас стоял у метро и протирал очки.

– Привет, – сказал Гаривас, положив лыжи на траверсы, а палки и сумку – на заднее сиденье. – Который час?

– Десять. Привет.

– Так, – сказал Гаривас. – Рули. Поезжай по Кольцу. К Дмитровке.

– Ты не темни, – сказал Берг и тронул машину. – Куда едем?

– Ты помнишь поворот с Дмитровки на Ярославль?

– Ну… Через канал? В Яхрому едем?

– Рядом.

– В Ильинское?

– Рули, Саня.

– Хорошо, саиб. Слушаюсь, саиб, – сказал Берг.

Они поехали по Кольцу, Гаривас достал из кармана кассету и поставил – у него была такая причуда, он носил с собой кассеты и ставил их в чужих машинах, домах и даже в барах.

– Это что? – спросил Берг.

– "Скрипач на крыше", – ответил Гаривас. – Марк мне позавчера записал.

"To life! То life! Lekhaem! Lekhaem! Lekhaem! To life!" – нормальный пархатый мюзикл, Гаривас любил такие. Первая жена Берга говорила Гаривасу: "Вова! Я ничего не имею против национальной культуры. Но только если это не через край.

Ты представь, что моя мама, Минасян, начинает при твоем появлении шпарить "Давиду Сасунского" Ованеса Туманяна, а мой папа, Лысенко, заводит "Ничь яка мисячна…", после чего пускается в гопак…" – "Антисемиты – это которые против семитов!" – остро реагировал Гаривас.

Берг убавил звук.

За Икшей Гаривас попросил остановить. На маленьком базарчике он купил ветчины и пива.

– Я взял поесть, – сказал Берг, когда Гаривас вернулся в машину.

– Ты взял, так и я взял. Слушай, дай порулить, а?

Они поменялись местами.

– Черт, приятно, – сказал Гаривас. – Сколько литров?

– Два. Ты летай пониже.

Берг свою "Вектру" знал хорошо – она вылетала сильно, отлично держала дорогу, но была тяжеловата. А Гаривас несколько лет подряд ездил на легоньком старом "Гольфе" и мог не рассчитать.

– Что там твой бегунок?

– Скоро, – довольно сказал Гаривас. – Дня через три. Вчера звонил из Хельсинки.

Последние недели Гаривас жил без машины, ждал, когда ему пригонят из Голландии "Омегу".

– Коробка – автомат?

– Ясное дело, – сказал Гаривас. – На то и "Омега".

– Какой цвет?

– Беж, – торжественно ответил Гаривас.

– Цвет неброский, – одобрительно хохотнул Берг.

– Кстати, ты знаешь, кто поехал за моей машиной?

– Нет. Кто?

– Коныч.

– Надо же, – усмехнулся Берг. – Помню его. Он же был вундеркинд, да? Звезда курса.

Коныч, Гаривас, Бравик и Генка Сергеев учились в одной группе, в Первом Меде.

Гаривас теперь даже не вспоминал, что когда-то был господин доктор. На подначки друзей и вопросы интервьюировавших он отвечал цитатой: "Не знаю, что в моем лице приобрела литература, но медицина точно ничего не потеряла".

– Коныч – голова, – сказал Гаривас. – Знаешь, он единственный из всей компании, кто защитился в двадцать четыре. А докторскую – в тридцать два. Сильно?

– Сильно. А где он защищался?

– В Институте трансплантологии.

– А теперь гоняет машины? – спросил Берг.

– Ты не нагнетай. Ну, гоняет. Он же не героин продает.

– Бравик говорил, что он чистоплюй.

– Господи, ты-то что в этом понимаешь? Ну, говорил что-то Бравик. – Гаривас достал из кармана куртки пачку сигарет, тряхнул, вытянул сигарету зубами и вдавил прикуриватель. – Коныч защитился, стал работать в институте. Нормальный доцент. Вскоре стал бы вторым профессором.

– И что?

– Да, в общем, ничего. – Гаривас прикурил и пустил толстую струю дыма в ветровое стекло. – На кафедре все было отлажено. Человека только поднимали из приемника – он уже все знал. Что, почем. Все было четко. Правильно. Без постыдной, так сказать, суеты. И, заметь, сплошной кэш. Страховые полисы там никого не интересовали. Впрочем, можно было и с полисом. Кафедрой тогда ведал Пушкарев. У него была секретарша, мышка такая. Она всех обходила накануне операций и перед выпиской. Докторам оставалось, собственно, работать. Вроде бы порядок. Но, с другой стороны, – знаю я этот порядок. Как в кабаке – чаевые поровну. Опять же, все равны, но есть – которые равнее. Говно все это… Пушкарев приходил в операционную к раскрытому животу. Анестезистки вытирали салфетками его высокий профессорский лоб. Он делал все самое вкусное и интересное. Ассистенты ушивались. Это мы проходили… Все это говно…

– Короче, Коныч не вписался, – сказал Берг.

– Еще как не вписался. Он ведь считал, что кто даму обедает, тот ее и танцует.

Раз он принимает и ведет – он и оперирует. И все деньги ему. Тут он и вошел в конфликт с реальностью. Ему бы многое простили – понты, амбиции, склочность.

Четкого разграничения обязанностей не простили. Коныч как думал: ребята, вы – прагматики, я – прагматик. Чего нам, прагматикам, делить? Но так ведь черт знает до чего можно договориться. Так можно договориться до того, что Пушкарев – никакой не вождь. Нормальный рукастый оператор, но не вождь. И что у Пушкарева бывают, и нередко, свои обсеры. И что Коныч, если разобраться, ничем не хуже Пушкарева. Да просто лучше. Короче, Коныч нарушал равновесие. А потом еще был эксцесс. У них был скоропомощной день, привезли тяжелого больного. Не помню подробностей. Пушкарев сказал фразу, он скор на фразы: "Я трупы не оперирую". На беду рядом случился Коныч. Он завелся, настоял, устроил, блин, романтику хирургии. Удачно прооперировал…

– Ну, понятно, – брезгливо сказал Берг.

– Его начали есть, – сказал Гаривас. – Кушать. Его начали подставлять. То есть, его перестали прикрывать, что, в сущности, одно и то же. А иногда и хуже.

– И что дальше?

– С кафедры он ушел. Работал в сорок шестой больнице. Это было просто ни к чему.

Там никто ничего не умел. Коныч – умел. Умничал. Чрезбрюшинный тораколюмбальный доступ… Какие-то пластические чудеса по дежурству… Заведующий был алкоголик, оперировать лез все время. Убийца. Коныч ему по морде дал…

– Ну?

– Ага. Уволили по статье. Потом его Кучеревский пригласил. В андрохирургию. Он к Конычу хорошо относился, уважительно. Дал ему два операционных дня. Живи – не хочу. Но – амбиции… Кучеревского он тоже начал учить. Опять ушел.

– Но он не забухал? – тревожно спросил Берг.

– Нет, – твердо сказал Гаривас. – Это – нет. Кстати, стал много кататься.

Приезжал на мою гору каждый день. Выговаривался.

– На какую твою гору? – ревниво спросил Берг.

– Скоро увидишь. Он хорошо катается. Пива хочешь?

– С удовольствием, – ответил Берг.

Он потянулся к заднему сиденью и вытащил из сумки Гариваса банку пива.

– Ох, как оно хорошо! – сказал Берг, сделав несколько больших глотков.

– Отдыхай, – добродушно сказал Гаривас. – Мастер ведет машину. А ты – отдыхай. А вчера мы – по-взрослому… Пора, наверное, тормозиться с этим? Годы свое берут, нет?

– Тебе пора – ты и тормозись, – заносчиво сказал Берг.

– Я уснул в такси, – пожаловался Гаривас. – Ты не лечишься по утрам?

– Нет. А ты?