Юнкера - Александр Куприн

Петербург оказался совсем не таким чопорно-чиновным и сухим, как думали в Москве. Правда, риска "потерять голову" в Семеновском полку было меньше, вследствие большего сдерживающего начала. Семеновский офицер мог пить сколько угодно, но никто не должен был видеть его пьяным; кроме того, у него не должно было быть никаких "историй" - ни женских, ни карточных, ни денежных. При первой "истории" старший полковник - он же председатель суда чести - вызывал провинившегося и предлагал ему тихо и мирно покинуть полк. Избегать "историй", вернее огласки, было вообще признаком хорошего тона. Избегали их и двор, и высший свет, хотя нравы в Питере были не лучше московских. Я тоже закрутился в вихре светских удовольствий.

Служба мне улыбнулась. Не успел я освоиться с полком, как меня назначили в охотничью команду (так называлась тогда команда разведчиков). Занятия сводились к умению ориентироваться в поле и в лесу, днем и ночью и к спортивным упражнениям - преодоление препятствий, плавание, бег на лыжах. Зимой команда выходила на два месяца в лагерь, в Красное Село, где размещалась в бараке, приспособленном для зимовки. Там, кроме бега на лыжах, охотились на зайцев, а иногда устраивали длинные экскурсии в Олонецкую губернию, на медвежью охоту. Огорчало присутствие в полку семнадцати немецких баронов, большинство которых говорило по-русски с акцентом. Было бы преувеличением сказать, что они составляли среди офицеров обособленную группу или досаждали своей немецкой речью, но в них чувствовалась национальная заносчивость, которая всегда была нестерпима для русского человека. Они были верноподданными русского императора, но не российского государства. Досаждали, собственно, не они сами, а положение, которое занимали при дворе и в высших сферах их отцы и дядюшки, то немецкое засилье, которое бросалось в глаза. И вообще казалась нестерпимой мысль, что в прусской гвардии служили отпрыски тех же самых баронских фамилий, что в нашей русской, и что между ними существовала чисто родственная связь.

Не могло радовать меня и то, что я называл парадированием. На свое несчастие, я был высокого роста и лицом подходил довольно близко к "типу" семеновского солдата: блондин с голубыми глазами. В гвардию людей подбирали, как лошадей, по мастям. Поэтому имя мое появлялось в приказе по полку каждый раз, когда семеновцы выставляли почетный караул. Я же был бессменным ассистентом у знамени. На малые придворные балы, на которые не приглашались все офицеры полка, меня посылали каждый раз, как и на торжественные молебствия в Исаакиевском соборе в царские дни. В начале все это занимало, но потом осточертело. Претило невероятнейшее однообразие придворного церемониала и всех связанных с ним торжеств. Не было такой подробности, которой бы нельзя было предвидеть заранее: в каком мундире будет "сам" царь, с кем пойдет под руку, кто поведет государыню, как составятся пары великих князей и княгинь, с кем будут танцевать царь и царица, а если обед - то какой тост скажет царь... Полковая жизнь проходила так же монотонно, как и придворные торжества. И в ней все было предусмотрено и все подчинялось давним традициям. Кульминационным пунктом в году был день 21-го ноября, храмовой и одновременно полковой праздник семеновцев. Накануне в полковом соборе служилась торжественная всенощная. Поражало богатство облачений духовенства: по лазоревому фону - цвет полка был выткан золотом рисунок, повторявший шитье, которое семеновские офицеры носили на воротниках и обшлагах своих мундиров. Пел хор наших полковых певчих, лучший тогда в Петербурге, любители церковного пения ставили его даже выше придворной капеллы. Самый праздник, в "высочайшем присутствии", начинался утром парадом в Михайловском манеже. Царица и полковые дамы смотрели на парад из специально устроенной ложи. Царице подносили букет из васильков, - единственный цветок, подходивший к цвету полка. Васильки выписывались из Берлина: в ноябре в России этого цветка не достать.

После парада дежурный по полку уводил полк в казармы, а "господа офицеры" приглашались в Зимний дворец на "высочайший завтрак", проходивший почти в полном молчании. Только соседи по столу тихо переговаривались между собой. В конце завтрака, когда разольют шампанское, царь вставал и произносил тост, состоявший всегда из одних и тех же двенадцати слов: "Пью за славу и процветание славного и доблестного лейб-гвардии Семеновского полка..." Тост встречался полным молчанием. Потом все выходили в соседний салон и царь закуривал первый. Лакеи разносили чашечки кофе, и составлялся так называемый "круг". Царь и царица вступали в разговор с их офицерами. Царица, краснея за свой немецкий акцент, выдавливала из себя несколько русских фраз. Царь держал себя более непринужденно. Будучи еще наследником, он командовал первым батальоном Преображенского полка и знал лично всех семеновских офицеров. Увидя в первый раз незнакомое лицо, он спросил у меня фамилию и, когда я назвал себя, проговорил:

- Вы не родственник московского Шостаковского?

- Я его сын, ваше императорское величество.

- Как здоровье вашего батюшки?

У меня от этого вопроса едва не подкосились ноги, хотя по существу в нем не было ничего чрезвычайного. О болезни отца писали все газеты. Кроме того, ввиду его ухода на покой, великая княгиня Елизавета Федоровна, принявшая после смерти Николая Николаевича покровительство над музыкально-драматическим училищем, только что исходатайствовала у царя необычайную для "неслужащего дворянина" награду - орден Владимира на шею: "За заслуги родному искусству". И на следующий год 21-го ноября та же самая программа повторилась вплоть до мельчайших подробностей, и на третий год тоже... Привычка рассеяла интерес: оставалось лишь впечатление утомления и натянутости.

Вечером в день полкового праздника в собрании сервировался парадный обед, на который из высшего начальства приглашались только лица, имевшие какую-либо связь с полком. Но идее это был семейный семеновский праздник. Но и он подчинялся скучнейшему традиционному церемониалу. Из года в год повторялись одни и те же официальные тосты, те же "ура!". После обеда та же попойка и "дивертисмент": хоры и оркестры цыган и румын и разливанное море шампанского. Отвратительной подробностью этих попоек было непристойное поведение "августейшего семеновца", великого князя Бориса Владимировича, каждый раз напивавшегося "в стельку". На обязанности дежурного по полку, который не имел права пить в этот день, было следить за "высочайшим гостем" и не допускать скандала. Пришлось эту роль выполнить как-то и мне. Должность отвратительная!.. Становилось скучно. Невольно вспоминалась Москва, где не только в художественной среде, но даже в мире купцов-меценатов ни одна встреча не походила на другую и где даже от выпившего иногда можно было услышать что-то интересное...

Но сверх монотонности придворных торжеств и полковой жизни имелся более важный мотив разочарования полковой жизнью. Я понимал, что за громким словом "лейб-гвардия" (по-русски "царские телохранители") не скрывается абсолютно ничего: действительными телохранителями царя были охранники и жандармы, которых та же гвардия презирала. Смущало меня и засилие великих князей на командных должностях. Пока был жив Александр III, он еще держал в строгости расплодившихся Романовых, но с воцарением слабовольного Николая великие князья взяли полную волю.

И самая военная карьера, которая никогда не казалась мне привлекательной, обернулась своей отрицательной стороной - все зависело от случая, каприза, интриги в придворных кругах. Даже авторитет Академии, о которой твердил отец, провалился в моих глазах, когда я узнал подноготную молниеносной карьеры, сделанной в генеральном штабе несколькими гвардейскими офицерами. Оставаться в строю казалось беспросветно скучным. Что и говорить, куда как лестно быть молодым полковником Семеновского полка. Ну, а дальше? К чему это ведет? Да и не глупо ли приплачивать из собственного кармана за честь служить в лейб-гвардии Семеновском полку? А приплачивать приходилось довольно много, невзирая на повышенное жалованье и на полугодовой оклад, который царь дарил ежегодно из своей шкатулки всем гвардейским офицерам к майскому параду. Три года обязан был я служить за полученное образование. Еще год отслужил из деликатности к товарищам, чтобы не показать им, будто я носил семеновский мундир лишь по обязанности. При первом удобном случае я подал в запас..

Примечания

{1}Шмельков - талантливый рисовальщик. См. о нем монографию, написанную французским писателем Denis Koches. (Прим. автора)

{2}гранрон: большой круг (от франц. grand rand)

{3}Я пустилась во все тяжкие (франц.).