Том 17. Пошехонская старина - Михаил Салтыков-Щедрин

— Настоящей жизни не имею; так кой около чего колочусь! Вы покличете, другой покличет, а я и вот он-он! С месяц назад, один купец говорит: «Слетай, Родивоныч, за меня пешком к Троице помолиться; пообещал я, да недосуг…» Что ж, отчего не сходить — сходил! Без обману все шестьдесят верст на своих на двоих отрапортовал!

Или:

— А однажды вот какое истинное происшествие со мной было. Зазвал меня один купец вместе купаться, да и заставил нырять. Вцепился в меня посередь реки, взял за волосы, да и пригибает. Раз окунул, другой, третий… у меня даже зеленые круги в глазах пошли… Спасибо, однако, синюю бумажку потом выкинул!

Матушка так и покатывалась со смеху, слушая эти рассказы, и я даже думаю, что его принимали у нас не столько для «дела», сколько ради «истинных происшествий», с ним случавшихся.

Но, помимо свах и сватов, Стрелкову и некоторым из заболотских богатеев, имевшим в Москве торговые дела, тоже приказано было высматривать, и если окажется подходящий человек, то немедленно доложить.

От времени до времени с раннего утра у нас проходила целая процессия матримониальных дел мастериц.

— Савастьяновна в девичьей дожидается, — докладывает горничная.

— Зови.

Входит тоненькая, обшарпанная старуха, рябая, с попорченным оспою глазом. Одета бедно; на голове повойник, на плечах старый порыжелый драдедамовый платок.

Матушка затворяется с нею в спальне; сестрица потихоньку подкрадывается к двери и прикладывает ухо.

Начинается фантастическое бесстыжее хвастовство, в котором есть только одно смягчающее обстоятельство: невозможность определить, преднамеренно ли лгут собеседники или каким-то волшебным процессом сами убеждаются в действительности того, о чем говорят.

— Опять с шишиморой пришла? — начинает матушка.

— Вот уж нет! Это точно, что в прошлый раз… виновата, сударыня, промахнулась!.. Ну, а теперь такого-то размолодчика присмотрела… на редкость! И из себя картина, и имение есть… Словом сказать…

— Кто таков?

— Перепетуев, майор. Может, слыхали?

— Нет, отроду такой фамилии не слыхивала. Из сдаточных, должно быть.

— Помилуйте, посмела ли бы я! Старинная, слышь, фамилия, настоящая дворянская. Еще когда Перепетуевы в Чухломе имениями владели. И он: зимой в Москву приезжает, а летом в имениях распоряжается.

— Стар?

— Нельзя сказать. Нѐмолод — да и не перестарок, лет сорок пять, не больше.

— Не надо. Все пятьдесят — это верно.

— Помилуйте! что же такое! Он еще в силах!

Сваха шепчет что-то по секрету, но матушка стоит на своем.

— Не надо, не надо, не надо.

Савастьяновна уходит; следом за ней является Мутовкина. Она гораздо представительнее своей предшественницы; одета в платье из настоящего терно̀, на голове тюлевый чепчик с желтыми шелковыми лентами, на плечах новый драдедамовый платок. Памятуя старинную связь, Мутовкина не церемонится с матушкой и говорит ей «ты».

— Дай посижу, устала, — начинает она, — лёгко ли место, пол-Москвы сегодня обегала.

— Что новенького? — нетерпеливо спрашивает матушка.

— Что новенького! Нет ничего! Пропали женихи, да и только!

— Неужто ж Москва клином сошлась, женихов не стало?

— Есть, да не под кадрель вам. Даже полковник один есть, только вдовый, шестеро детей, да и зашибает.

— Такого не надо.

— Знаю, что не надо, и не хвастаюсь.

Матушка задумывается. Ее серьезно тревожит, что, пожалуй, так и пройдет зима без всякого результата. Уж мясоед на дворе, везде только и разговору, что о предстоящих свадьбах, а наша невеста сидит словно заколдованная. В воображении матушки рисуется некрасивая фигура любимицы-дочери, и беспокойство ее растет.

— Видно, что плохо стараешься, — укоряет она Мутовкину. — Бьемся, бьемся, на одни наряды сколько денег ухлопали — и все нет ничего! Стадами по Москве саврасы гогочут — и хоть бы один!

— Обождать нужно. Добрые люди не одну зиму, а и две, и три в Москве живут, да с пустом уезжают. А ты без году неделю приехала, и уж вынь тебе да положь!

— Да неужто и на примете никого нет?

— Сказывали намеднись, да боюсь соврать…

— Кто таков? говори!

— Сказывали, будто на днях из Ростова помещика ждут. Богатый, сколько лет предводителем служил. С тем будто и едет, чтоб беспременно жениться. Вдовец он, — с детьми, вишь, сладить не может.

— Ну, это еще улита едет, когда-то будет. А дети у него взрослые?

— Сын женатый, старшая дочь тоже замужем.

— Старик?

— Нѐмолод. А впрочем, в силах. Даже под судом за эти дела находился.

— За какие «за эти» дела?

— А вот, за эти самые. Крепостных девиц, слышь, беспокоил, а исправник на него и донес.

— Вот, видишь, ты язва какая! за кого сватать берешься!

— Ах, мать моя, да ведь и все помещики на один манер. Это только Василий Порфирыч твой…

— Не надо! За старого моя Надёха (в сердцах матушка позволяет себе награждать сестрицу не совсем ласковыми именами и эпитетами) не пойдет. А тут еще с детьми вожжайся… не надо!

— А мой совет таков: старый-то муж лучше. Любить будет. Он и детей для молодой жены проклянёт, и именье на жену перепишет.

Но матушка не верит загадываньям. Она встает с места и начинает в волнении ходить по комнате.

— Двадцать лет тетёхе, а она все в девках сидит! — ропщет она. — В эти года я уж троих ребят принесла! Что ж, будет, что ли, у тебя жених? или ты только так: шалды-балды, и нет ничего! — приступает она к свахе.

— В кармане не ношу.

— А ты коли взялась хлопотать, так хлопочи!

Разговор оживляется, и чем дальше, тем становится крупнее. Укоризны так и сыплются с обеих сторон.

— Что вы, собаки, грызетесь! — слышится наконец голос отца из кабинета, — помолиться покойно не дадите!

За Мутовкиной следует сваха с Плющихи; за нею — сваха из-под Новодевичьего. Действующие лица меняются, но процессия остается одинаковою и по форме и по содержанию и длится до тех пор, пока не подадут обед или матушка сама не уедет из дома.

Повторяю: подобные сцены возобновляются изо дня в день. В этой заглохшей среде, где и смолоду люди не особенно ясно сознают, что нравственно и что безнравственно, в зрелых летах совсем утрачивается всякая чуткость на этот счет. «Житейское дело» — вот ответ, которым определяются и оправдываются все действия, все речи, все помышления. Язык во рту свой, не купленный, а мозги настолько прокоптились, что сделались уже неспособными для восприятия иных впечатлений, кроме неопрятных…

И вот однажды является Стрелков и, кончив доклад о текущих делах, таинственно заявляет:

— Есть у меня, сударыня, на примете…

— Кто таков? Не мни!

— Очень человек обстоятельный. По провиантской части в Москве начальником служит. Уж и теперь вроде как генерал, а к Святой, говорят, беспременно настоящим генералом будет!

— тар?

— Не то чтобы… в поре мужчина. Лет сорока пяти, должно быть. Года середине.

— Старѐнек.

— Нынче, сударыня, молодые-то не очень на невест льстятся.

— Холостой? вдовец?

— Вдовый-с, только детей не имеют.

— Экономка, смотри, есть?

— Экономка… — заминается Стрелков.

— Есть ли экономка, русским языком тебе говорят?

— Помилуйте! они ее рассчитают. Коли женятся, зачем же им экономка понадобится?

— То-то, чтоб этого не было. Ты у меня в ответе.

Мысль об экономке слегка обеспокоивает матушку; но, помолчав с минуту, она продолжает допрос:

— Есть имение? капитал?

— Имения нет, почему что при должности ихней никак нельзя себя обнаружить. А капитал беспременно есть.

— На лбу, что ли, ты у него прочел?

— Что вы, сударыня! при такой должности да капитала не иметь! Все продовольствие: и мука, и крупа, и горох, окромя всего прочего, все в ихних руках состоит! Известно, они и насчет капитала опаску имеют. Узна̀ют, спросят, где взял, чем нажил? — и службы, храни бог, решат…

— Все-таки… Вернее надо узнать. Иной с три короба тебе наговорит: капитал да капитал, а на поверку выйдет пшик.

— Можно, сударыня, так сделать: перед свадьбой чтобы они билеты показали. Чтобы без обману, налицо.

— Разве что так…

— Очень они Надежду Васильевну взять за себя охотятся. В церкви, у Николы Явленного, они их видели. Так понравились, так понравились!

— Да ты через кого узнал? сам, что ли, от него слышал?

— Мне наш мужичок, Лука Архипыч Мереколов, сказывал. Он небольшую партию гороху ставил, а барин-то и узнал, что он наш… Очень, говорит, у вас барышня хороша.

— А фамилия как?

— Федор Платоныч Стриженый прозывается.

Матушка задумывается, как это выйдет: «Надежда Васильевна Стриженая»! — словно бы неловко… Ишь его угораздило, какую фамилию выдумал! захочет ли еще ее «краля» с такой фамилией век вековать.