С пером и автоматом - Семён Борзунов

И разве не пену бешеной горной речушки напоминала Чолпонбаю пена, срывающаяся с губ коня, когда на скачках в районном или областном центре он, еще безусый, оставлял позади себя прославленных джигитов.

Облаком курчавятся отары овец. Их пасет он каждое лето с Токошем в горах… Серой пенистой волной переваливаются через горы эти живые неутомимые существа, а чуть выше белеет застывшая вечная пена снегов, и обнимают их альпийские луга. Зовут к себе горы, горные долины…

А когда отец, бывало, заводил песню, рассказывал о тяжком бремени байской власти, давившей дехкан, тогда и раздолье, и богатство родного колхоза виделись особенно четко, и хотелось сделать что-то такое, чтобы всем, всем вокруг стало хорошо, стало еще лучше оттого, что есть он — Чолпонбай.

Чудилось, что белизной снегов отливают глаза сокола. Чолпонбай садится на коня, берет сокола на плечо… И пружинят поля, горы; летят навстречу краски родной земли, сливаясь в радугу, а он — молодой охотник, чувствует, что и сам, как сокол, на плече земли, и вот-вот взлетит. А сокол срывался с его плеча, догонял птицу, подлетал под нее, подталкивал, как бы подпирал на миг, потом позади ее выныривал вверх и ударял под левое крыло, всаживал отлетный ноготь в птицу и мгновенно распарывал добычу.

А охота на волков… Не думал, что так скоро придется целиться в живого врага, настоящего, но более хищного, чем зверь. Вслед за старшим братом Токошем ушел на фронт и младший — Чолпонбай.

Солдатская форма еще больше сблизила его, с товарищами, Он приобщился к могучему братству и радовался новым друзьям. Они согревали его, вдохновляли, окрыляли, делали стойким, смелым, мужественным воином Страны Советов.

IV

Тишина… Такая обманчивая тишина, какая может быть только на фронте, на переднем крае. И вдруг разом, будто навылет прошила ее, прожгла пулеметная очередь.

А помнишь, Чолпонбай, июль 1941 года? Помнишь ли ты этот июль, Сергей Деревянкин?

Тогда, превращая день в ночь, а ночь в день, целую неделю потрясал землю и реку огненный смерч. Винтовочные выстрелы и автоматные очереди тонули в пулеметной пальбе, а непрерывный лай фашистских пулеметов захлебывался в вое артиллерийской канонады.

И так день и ночь, день и ночь…

Реку располосовывали трассы пулеметов, кромсали мины и снаряды. На землю страшно было смотреть. Вся изъязвленная воронками, обожженная, растерзанная, она стонала, но, как родная мать, щедро давала приют стрелковой гвардейской дивизии.

И когда гитлеровцы бросились на восточный, казавшийся им мертвым, берег, он оживал, чтобы смертью ответить врагу за смерть наших солдат и за муки самой земли.

И снова бушевал огонь и металл, и снова затихал берег.

Так было до тех пор, пока немцы не выдохлись и пока не решили переключиться на укрепление западного берега. Вершины и склоны Меловых гор, точно стесанных, круто обрывающихся к реке, обросли огневыми точками.

И если раньше, даже под огнем, Сергей Деревянкин брал интервью у солдат в окопах, то теперь он и подавно почти не разлучался с ними, особенно со своим другом Чолпонбаем.

Пока немцы в предчувствии ответного удара укрепляли «свой» берег, наши накопили достаточно сил для броска через Дон. И на острие клинка, который должен был первым вонзиться во вражеский правобережный узел обороны, на самом острие, здесь, южнее Воронежа, в районе села Урыв и Селявное, оказался 636-й стрелковый полк. Именно девятой роте предстояло начать завтрашнее наступление на укрепления врага. Отвлечь на себя его удар. Расчистить путь другим.

В девятой роте и служил Чолпонбай Тулебердиев.

Как-то в один из предгрозовых дней, когда начало темнеть и кто-то из бойцов, глядя на противоположный берег, вздохнул: «Сильны волки! Ох и сильны!» — Чолпонбай, не раз певший друзьям киргизские песни и переводивший их тут же на русский язык, на этот раз начал так:

— Вот мне политрук Деревянкин дал как-то русские народные сказки почитать. В часы затишья это очень душу успокаивает.

— Чолпонбай, да и нам он дает — приносит и газеты и книги. Не новость это.

— А я не о новостях, я о старом хочу сказать. Слово, знаешь, маленькое, как муравей, но и муравей гору целую воздвигает. Вот послушайте киргизскую сказку.

— Чересчур издалека ты начал, Чолпонбай, да и упомнить разве?

— Я попробую, а вы не придирайтесь к мелочам, если я что и не так скажу. Мысль — вот главное.

— Ну давай, давай! — и все притихли в траншее, чтобы каждый мог услышать сказку Чолпонбая.

— Вот ты сказал, что они волки, — и рука Чолпонбая коротким рывком указала на правый берег. — Правильно, волки. Так слушай. Пришел фазан к замерзшей реке напиться. Нашел прорубь. Начал пить, а крылья ко льду примерзли.

«Какой лед сильный!» — крикнул фазан.

Тогда лед заговорил:

«Дождь сильнее: когда он приходит, я таю»,

А дождь ему:

«Земля сильнее: она меня всасывает».

Тут земля вступила в спор:

«Лес сильнее: он защищает меня от зноя и помогает сохранить влагу, корнями мою силу пьет».

Лес не согласился:

«Огонь сильнее: как пройдет пламенем, так от меня одни головешки останутся».

Услышал огонь эти слова и говорит:

«Ветер сильнее: он меня может погасить».

Ветер вздохнул:

«Я и лед могу гнать по реке, и песок тучей нести, и деревья с корнями выворачивать, и пожар погашу, а вот с маленькой травкой мне не справиться. Травка против урагана устоит. Ей хоть бы что. Она всех сильней!»

Травка только головой покачала:

«Вот придет баран и съест меня. Баран, баран всех сильней».

А баран с горя чуть рога в землю не воткнул:

«Смеетесь надо мной: волк покажется — и нет меня. Вот видите, волк всех сильней».

Тут вылез серый волчище и только хвостом махнул:

«Есть, есть сила сильней моей: она фазана поймает, и лед растопит, и дождя не боится, и землю переиначит, и лес захочет — срубит, захочет — посадит, и огонь захочет — разожжет, захочет — погасит, и ветер себе подчинит, и травку скосит, и шашлык из баранины сделает, и с меня, волка, шкуру сдерет. Эта сила — человек! Выходит, он всех сильней».

Бойцы сворачивали козьи ножки, собираясь закурить и ожидая, к чему клонит рассказчик. А его умные, в этот миг чуть лукавые глаза блеснули, он помедлил и снова коротким рывком указал на совсем уже потемневший вражеский берег:

— Вот там волки, а мы — люди, и мы сильнее их. Сильнее потому, что они звери, а мы люди, мы свое защищаем, они — чужое захватывают. Вон слышали ту очередь из дзота? Беспокоятся, боятся. Нужда их заставляет через голову кувыркаться. Страх им житья не дает. Страх за награбленное.

Зашуршали шаги, и в окоп спрыгнул политрук Деревянкин, поздоровался улыбаясь.

— Ну, здесь надежные люди! — окинул он взглядом бойцов, каждого из которых знал и в лицо, и по имени, и по тому горестному, тяжкому пути, когда люди узнают друг друга раз и навсегда. — Надежные! Фронтовики!..

— Да, пролетевший ветер лучше ненадежного человека, — ответил за всех Чолпонбай, принимая из рук политрука свежую дивизионку.

Читая газету, он впервые подумал о том, что Деревянкин всегда точно описывает события и людей потому, что сам участвует во всем, даже в боях… Он правдиво пишет обо всем, ни разу не упомянув о цене каждого добытого на передовой слова. О нем же, Сергее Деревянкине, ничего не пишется, словно его звание политрука и журналиста — броня. Словно он неуязвим от разных пуль и осколков. И мины облетают его, и смерть сторонится… Не оттого ли он столько раз разминулся со смертью, что слишком быстро бросался ей навстречу, или оттого, что думает о других?.. Он идет в бой рядом с простыми смертными. И он расскажет о каждом так, как это было на самом деле, как того каждый заслужил. Но о нем никто ничего не расскажет. Никто его не отметит. Он — журналист…

Старики киргизы на горных пастбищах говорят: «Прошлого не вернешь, умершего не оживишь». А правильно ли это — о прошлом? Нет! Можно это прошлое оживить, да и без твоей воли оно живо, оно стоит перед тобой и сейчас, когда держишь в руках дивизионную газету, видишь недавнее былое так, точно все это происходит сию минуту. Это сейчас вроде спится, как глубоко спится после ночного перехода под проливным дождем, после непрерывных артналетов. И в сон врывается низкий гул моторов и крик:

— Тревога! Немцы! Десант!

Было это в июле сорок первого… Какое слепящее солнце! Каждая росинка на листьях деревьев, как маленькое солнце, сверкает, режет глаза. Над деревьями мягкие дымки взрывов. Вспыхивают раскрывающиеся парашюты, а вдаль уносятся тяжелые транспортные немецкие самолеты. Вот на повороте солнце выхватило крест на фюзеляже, и взгляд уже схватывает фигурки, все укрупняющиеся по мере приближения их к земле. Вспыхивают раскрывающиеся парашюты. Видно, как один из парашютистов подтягивает стропы и быстрее других спускается на поляну…