Аквариум (сборник) - Евгений Шкловский

Действительно, пусть!

Теще шуба и впрямь, похоже, приглянулась. Она ее тоже примерила, чтобы мать могла со стороны полюбоваться. На ней даже лучше смотрелась – все ж таки помоложе. А мать в тот год резко сдала, мешковато на ней сидела, рукава будто длинноваты, болтались на похудевших руках.

Боярыня Морозова…

Шубу ту боярскую чуть ли не на третий день после смерти матери (чтоб ненароком не продали или не отдали кому другому) Маргарита Федоровна попросила себе. Не чужим же отдавать, как-никак память…

Так и провисела у нее в шкафу – он, во всяком случае, тещу в ней ни разу не видел. Хотя кто знает. Теща отдельно жила, может, в морозы покруче и выходила в ней.

А вот в этом сером пальто с черным, мелкими колечками каракулевым воротником она к ним не раз наведывалась. Такая вот как сейчас в прихожей, только в этом пальто теперь дочь ее, в сумраке почти как две капли воды, разве малость потоньше, если приглядеться, постройнее, отчего и пальто на ней чуть обвисло, не прилегло, не притерлось к телу.

Тещи уже несколько месяцев нет в живых, жена еще не оправилась, вся в раздерганных чувствах. И почему вдруг пальто? Вот же на вешалке куртка, легкая и в то же время достаточно теплая – самое то по погоде.

Как он сказал: по-старушечьи?

Да нет, ничего старушечьего не было в этом пальто. Вполне себе элегантное и в то же время строгое дамское пальто, именно дамское – для пожилой, уважающей себя женщины. Боярыня не боярыня, а именно – дама. Такой, собственно, Маргарита Федоровна и была.

Нормальное пальто, со вкусом, но что тяжелое – тоже правда.

Отчего-то хотелось высвободить жену из-под этой тяжести, из этого облачения, освободить от хватки черных каракулевых завитков. Еще вот и зимняя шапка, круглая, элегантная, из такого же черного каракуля. Все не свое, хоть и материнское. С материного плеча.

Ему бы промолчать, не лезть с глупостями.

А про число он чуть позже вспомнил, запоздало: 3 февраля. День рождения.

Ну да, в этот день они обычно поздравляли Маргариту Федоровну. Если на будни приходилось, то вечером заезжали, после работы. Или днем, если падало на уик-энд. Хлебосольная теща праздники любила, в день рождения старалась собрать их у себя, яства всякие готовила. Даже в тот, предпоследний день, самый предпоследний, когда они к ней заскочили буквально на минуту – завезли свежую огородную зелень с дачи, откуда возвращались, приготовила к их приезду плов.

А на следующий день все и случилось, еще даже плов не был съеден.

Как-то не умещалось: человека нет, вообще нет, а плов, им приготовленный, в холодильнике, в той самой банке, в которой она им его и вручила, вкусный, с перчиком, с куриным нежным мясом (всегда хорошо готовила).

Вот и теперь: пальто есть, а человека нет, вообще нет, ни в каком виде, разве лишь в памяти (серое с каракулем), но да ведь это только память, нечто виртуальное, неосязаемое, недосягаемое, в мутноватой дымке.

День рождения.

Дата.

Человек все равно ведь родился, даже если его нет, если покинул этот мир. А он забыл. Просто выпало. И слова эти зря он произнес, неосмотрительно. Ну захотелось жене надеть это пальто, и ладно. Ей ведь тоже иногда хотелось ощутить себя дамой, точно хотелось.

Хотя, может, вовсе и не в этом дело, может, совсем в другом..

Похожа она была в этом пальто на свою мать, очень. Может, впервые и заметил.

А на улице морозно, почти десять градусов, снег и облака седые, клочковатые, низкие. В квартире как-то стыло, окна не заклеены (поленились), ветер в их сторону, посвистывает…

Что говорить, холодно. В пальто (или в шубе) и впрямь теплее.

Ягода-малина

Бордовые, позднеиюльской зрелостью налитые, сладко напитавшиеся солнцем, а его в том году много было, очень много, лето почти как южное, не хватало только моря и плеска волн. Ягоды на ладони она протягивала ему: крупные, чуть помятые, с блестящими капельками сока.

Подошла к нему и подняла руку – там они и лежали. Специально для него. Он бы и сам мог сорвать, одну или несколько, красневшие меж листьев, но почему-то не делал этого. А она вот сорвала и принесла ему: «Съешь!»

Она приносила ему самые разные ягоды: то малину, то смородину, черную или красную, то крыжовник, самые отборные ягоды: съешь, вкусные, витамины. В ягодах с куста их как раз больше всего, теплый живой сок еще бродит.

Она стоит перед ним, на ладони крупные сочные ягоды, допустим малина, – и что же? Он их не берет, машет отрицательно головой, в конце концов, не ребенок же он, чтобы класть ему их в рот. Если захочет, и сам может…

А она все равно приносила, протягивала ему: на, возьми…

Ну зачем? Не хочет он, именно сию минуту не хочет, спасибо.

Не обижалась: зря, отличные ягоды, на рынке таких не купишь, к тому же свои всегда вкуснее.

Алела, как кровь, ягода, возьми, спасибо, не хочу…

Нет, в самом деле, почему не брал, почему отказывался? И правда ведь – вкусные, аромат нежный. Может, просто не хотел больше быть ребенком, не хотел, чтобы за ним вот так ходили по пятам, опекали? Конечно, не дитя же он. Хотелось затеряться в саду, словно в лесу, меж старых яблонь с растрескавшимися стволами. А иногда забирался и в малинник, отыскивая самые крупные ягоды, особенно внизу, куда матери уже было трудно наклоняться.

А она все равно срывала для него.

Ну не хочет он!..

Роса каплет с листьев, влажно в утреннем августовском саду, чуть поредевшем в предчувствии близкой осени, порыжевшем. Малина уже почти сошла, но кое-где нет-нет и попадется еще, остатки былой роскоши. Он бродит меж деревьев и кустов, задевает изредка ветки. Весело, радужно искрятся на солнце капли.

Если бы кто подошел к нему и протянул на ладони пару-тройку ягод, он бы, скорей всего, и не отказался. Соизволил бы принять подношение, осторожно взял пальцами или прямо губами, чтобы не пачкаться. Но никто не приносит, никто не протягивает, никто не ищет его в саду – жена где-то там, возле дома, занята чем-то своим. Дуется на него со вчерашнего, обидевшись, что не пошел с ней в лес за грибами. Дети куда-то уже ушмыгнули – у них свои игры. Он может спокойно бродить, думая свои мысли или не думая, а просто так, глядя на высоко синеющее небо, на чуть тронутые августовскими первыми утренниками листья. Никто его не ищет и не зовет, и он вдруг чувствует себя потерянным. Как в детстве, когда заблудишься в лесу и долго кружишь там, пока не выйдешь наконец на знакомую тропинку.

Проходя мимо малинника, он срывает одну, другую, третью ягоду, но не кладет в рот, а так и держит на ладони, ощущая влажное прикосновение. Он смотрит на них с некоторым недоумением и даже растерянностью, словно не знает, что с ними делать, странная такая тяжесть в руке (не от малины же). И раскрытая ладонь – будто не его. Он идет к дому, рядом с которым сидит на скамейке жена и, низко наклонив голову, читает книжку, волосы спадают на лоб, заслоняют-затеняют лицо. Он останавливается перед ней и молча стоит так, в ожидании, когда она оторвется от чтения, поднимет к нему задумчивое тихое лицо, вся еще там, в книге, и снова проскользнет по нему тень вчерашней обиды, что не пошли за грибами, детская такая обида.

Ну да, детская.

И лицо у нее такое же детское.

А у него все та же странная тяжесть в руке, в горсти влажные ягоды. И вот он, глядя в ее серые глаза, протягивает с самым серьезным видом руку: на ладони несколько крупных ноздреватых темно-красных ягод малины. Сок расплылся по коже похожими на кровь пятнами.

– Возьми, – говорит он. – Очень вкусная.

Лицо ее неожиданно проясняется, будто лучик солнца скользнул. Он пересыпает ягоды ей в ладонь, а последнюю, прилипшую, подносит прямо к ее губам. Теплое, влажное прикосновение – будто теленок ткнулся.

Пуста ладонь, только свежий рубиновый след посередке.

Шуршание пленки

Шуршание. Шелест. Ш-ш-ш-ш…

Коричневая пленка медленно ползет, скручивается с одной матовой бобины и наматывается на другую, слегка поскрипывающую, пока еще почти пустую… Издали наплывает знакомый голос, с хрипотцой. Забытый голос. Можно помнить облик, образ, но голос вспоминается только тогда, когда слышишь его вновь.

Эту запись он хранил.

Отец нередко заглядывал в его комнату – что-то спросить, какую-нибудь ерунду: не хочет ли он попить чаю или, к примеру, как будет по-английски слово «тишина»?.. Почему именно «тишина»? Скорей всего, просто хотелось пообщаться, а эти вопросы были лишь поводом.

Однажды он подумал, что хорошо бы записать отцовский голос. Отец уже был в преклонных годах, прибаливал, неизвестно, сколько ему еще оставалось. И вот пришла мысль сохранить его голос. Не просто голос, а какой-нибудь его рассказ. Отец ведь о многом мог поведать – столько в жизни всего разного было. Но – не получалось, не совпадало, чтобы записать. Неурочно выходило. Да и не хотелось, чтоб явно, чтобы он рассказывал специально в микрофон. К тому же вдруг догадается, для чего ему. И вообще что-то в этом искуственное. А тут вроде и время удачное.