У пирамиды - Алексей Макушинский

И это различение я провести должен, иначе ничего повседневного или не-повседневного не будет. Повседневное, таким образом, всегда включает в себя (эксплицированную или нет) противоположность не-повседневному; будням противостоят праздники. Праздник и конституирует себя как противоположность будням; наоборот: будни как противоположность праздникам. Праздник, однако, по самой природе своей есть что-то более ценное, чем повседневность — хотя бы уже потому, что праздники бывают редко, а по-все-дневность имеет место все дни. Повседневность это то, что все дни повторяется, всегдашнее «одно и то же». В отличие от праздников, будни это всегда «всего лишь» будни, повседневная «рутина», обыденность. Таким образом, я воспринимаю свою повседневность первичным образом как что-то негативное. Этот негативный характер повседневности, т. е. основной действительности, есть ее фундаментальное свойство.

Не следует думать, что «так было всегда». «Повседневность» такое же «историческое явление», как и, еще раз, сама «действительность»; вместе с нею она и возникла. Уже то обстоятельство, что в литературе, например, барокко изображение повседневной жизни практически отсутствует, указывает на «историчность» этого феномена. Как пишет известный немецкий исследователь Рихард Алевин, в барочном «героическом романе» мы находим «исключительное и полное воплощение всех социальных, эстетических и этических ценностей», наоборот: «в плутовском романе» «столь же одностороннее воплощение всех социальных, эстетических и этических несовершенств». «Эта противоположность тем более бросается в глаза, что в романах (17-го) столетия по сути вообще никак не представлена середина, то есть отсутствует изображение повседневной жизни, в которой смешивается благородное и низкое, прекрасное и уродливое, доброе и злое».[69] Жизненные события, в самом широком смысле, воспринимались в до-современные, предшествующие Просвещению эпохи прежде всего в аспекте их изменчивости; неизменность же, т. е. повторяемость обстоятельств и событий жизни, как уже было отмечено, суть непременное условие «повседневности» («и завтра то же, что вчера»). Этот «аспект изменчивости» в восприятии жизни в первую очередь воплотился, конечно, в образе «Фортуны», сей, наряду с «Природой», второй богиней до-современного мира. (Взаимоотношение этих двух «богинь» есть, кстати, отдельная и весьма увлекательная тема, в которую я сейчас не имею возможности углубиться; у Шекспира в «Как вам это понравится» есть одно вполне поразительное место, как раз и посвященное выяснению их взаимоотношений). Они вместе и «удаляются». Подобно тому, как в эпоху Просвещения понемногу ослабевает и как бы затмевается представление о божественной природе, точно так же теряет свою власть и богиня Фортуна с ее колесом и непредсказуемыми неожиданностями.

Иными словами, в эпоху Просвещения начинается процесс, который можно было бы назвать процессом постепенного «оповседневнивания» мира.[70] В нем можно выделить социальные и мировоззренческие моменты, впрочем, тесно связанные друг с другом. Во-первых, жизнь в эпоху Просвещения просто становится безопаснее; как пишет тот же Алевин, «в сфере гражданской жизни» Просвещение означало постепенное изгнание «случайности и произвола», «свержение с трона Фортуны, до той поры считавшейся неограниченной повелительницей мировых событий», планомерное «расширение пространства предсказуемости», «отмену приключения», ограждение жизни «с помощью закона и полиции от всякой предсказуемой опасности».[71] Но только (более или менее) безопасная жизнь и может быть воспринимаема как (более или менее) «нормальная», а значит и «повседневная»;[72] повторение опасностей едва ли воспринимается как повторение; субъект жизни должен чувствовать себя (более или менее) в безопасности, чтобы его жизнь могла стать «рутиной», «буднями» и т. д. Во-вторых, здесь сказывается тот постепенный процесс «механизации» природы, о котором уже шла речь; «в сфере духовной жизни», процитируем еще раз Алевина, Просвещение означает «столь же планомерное расширение сферы известного и объясненного за счет неизвестного и необъяснимого».[73] Стремление свести «функционирование» природы к немногим определенным законам означает своего рода «нормализацию» этой природы.[74] «Нормализация» природы способствует, разумеется, «нормализации», значит и «оповседневниванию» жизни вообще.

В этом постепенном процессе превращения жизни в «повседневную» и «обыденную» романтизм играет, опять-таки, решающую роль. Хотя сам процесс и начался в эпоху Просвещения, лишь в романтизме происходит действительное переживание повседневности в качестве таковой; ее рефлексия и, что не менее важно, эмоциональный ответ на нее.[75] Больше того: переживание повседневности жизни, и причем переживание однозначно негативное, является одной из наиболее существенных, как «мировоззренческих», так и «психологических», предпосылок романтизма вообще. Лишь в романтизме повседневная жизнь окончательно становится «низкой», «обыденной», «прозой жизни» и т. д., чем и объясняется тенденция романтиков противопоставлять этой «обыденной» и «прозаической» жизни какую-то другую, «поэтическую» и «сказочную», тенденция, которая в свою очередь еще более усиливает обыденно-прозаический характер повседневности.[76]

Сходство с описанным выше процессом становления современного понятия природы нельзя не заметить. Я полагаю даже, что это вообще один и тот же процесс, рассматриваемый с разных сторон. Разрыв произошел; «обыденное» и «необычное» противостоят друг другу как непримиримые противоположности. Романтизм и есть, собственно, последняя, заведомо обреченная на провал попытка их примирения. «Необычное», «сказочное» и «поэтическое» ведут себя при этом совершенно так же, как романтическая природа. С одной стороны, «не-повседневное» есть, всегда и повсюду присутствует; с другой же, его как бы и нет, по крайней мере, здесь и сейчас, в настоящем, в современности; оно соотносится с каким-то «иным местом» или, еще чаще, временем, т. е. с прошлым. Оно когда-то было, в «поэтические», «сказочные» и т. д. времена; в своем качестве «бывшего», «прошедшего» оно, как и природа, уже бессильно оказать какое бы то ни было влияние на безотрадное настоящее. На помощь приходит, опять-таки, утопия; «бессильное» прошедшее должно вновь обрести свое всесилие в золотом будущем.[77] Афоризм Новалиса, который я уже частично цитировал, показывает все это необыкновенно отчетливо: «Рай как бы рассеян по всей земле, и потому он сделался таким незаметным и т. д. Его рассыпанные части должны быть соединены, его костяк должен быть заполнен. Регенерация рая.»[78] Перед нами здесь своего рода диалектическая триада: на тезис о «присутствии» рая везде и всюду («рай как бы рассеян по всей земле»), в том же предложении с парадоксальной логикой отвечает антитезис о его «далекости» («и потому он сделался таким незаметным»); все вместе завершается программным синтезом («регенерация рая»).

Результаты этой романтической диалектики известны — она имманентно ведет к крушению; путь утопии почти сразу же оказывается тупиком; неудавшаяся попытка преодоления противоположностей усиливает и окончательно закрепляет сами эти противоположности.

Основная действительность таким образом — в противоположность всему «высокому» — есть действительность «низкая»; отпадая от «идеала» (см. ниже), она оказывается действительностью «падшей». Эта «падшесть» (повседневной) действительности подтверждается, среди прочего, еще одним ее фундаментальным свойством — ее случайностью. В самом деле, хотя представление о закономерности «функционирования» природы и сыграло, как мы только что видели, свою роль в конструировании повседневности, однако закономерность «функционирования» самой этой повседневности остается по необходимости нераскрытой. Речь идет здесь, конечно, не о философском осмыслении действительности, но об ее непосредственном «переживании». Я могу быть сколь угодно решительным последователем сколь угодно решительного детерминизма, я все равно вынужден буду признать, что в качестве субъекта повседневной жизни я не вижу ее законосообразности, но переживаю ее как случайную, совершенно независимо от того, что я думаю о ней в качестве субъекта философской рефлексии. Никакой детерминизм не объяснит мне, почему именно сейчас звонит телефон, отрывая меня от писания этой статьи, или почему именно вчера вечером у меня сломалась машина, в результате чего я должен был поехать в центр города на автобусе, и почему именно в этот автобус вошел контролер, оштрафовавший меня за отсутствие билета и т. д. Повседневная жизнь складывается так-то и так-то; она могла бы сложиться совсем иначе. В непосредственном переживании я не нахожу в ней ни «природной», ни «моральной», ни «физической», ни «метафизической» необходимости; она дана мне как случайная, контингентная, как бы ни на чем не основанная, не обоснованная, лишенная «фундамента».