У пирамиды - Алексей Макушинский

Он уже наступил — и вместе с тем он, конечно, еще только должен наступить, до него еще идти и идти, бороться и бороться. Т. е. история одновременно заканчивается и продолжается. С одной стороны, «социализм в основном построен», с другой стороны и в соответствии со знаменитым тезисом Сталина, «классовая борьба по мере приближения к бесклассовому обществу обостряется». Казалось бы одно исключает другое. На самом деле — и в этом парадоксальная логика тоталитарных режимов — одно невозможно без другого; пафос борьбы и инсценировка «примирения противоположностей» — это две стороны одной медали; единство «динамики» и «статики». Сталинский фикционализм расцветает вместе со сталинским террором. Т. е. днем советские люди (якобы) поют и веселятся, ходят на демонстрации и живут в самой счастливой стране, а ночью (на самом деле) дрожат в ожидании ареста и прислушиваются к шагам на лестнице. Иными словами, там где наступает «рай», там наступает и «ад», с той оговоркой, конечно, что рай пародийный, ад же настоящий. Завершение истории оборачивается загробным царством, Jenseits. Так и в нацизме есть эта дневная и ночная сторона, Бухенвальд соседствует с Веймаром.

Но есть одно существенное отличие. Эта ночная сторона в нацизме становится в какой-то момент доминирующей, ад как бы захлестывает рай. Это происходит в конце войны, когда становится понятно, что выиграть ее не удастся. Когда рейх гибнет и райский сад исчезает под бомбами, Гитлер, как известно, инсценирует «гибель богов». Если уж не удалось «Царство Божие на земле», то пускай удастся по крайней мере конец света. Эсхатология превращается в апокалипсис. Если не удалось построить «новый мир», то следует по крайней мере «разрушить до основания», а еще лучше сжечь старый. (Стихия огня вообще основная стихия нацизма). Таким образом, история заканчивается в нацизме как бы двояким образом — и как «золотой век» и как «огнь с небес».

С тех пор прошло шестьдесят лет, и после смерти Сталина тоже прошло уже больше полувека. И вот теперь, когда закончились, так сказать, и сама трагедия и последовавшая за ней, как в античном театре, сатирова драма послесталинского коммунизма (и трагедия и фарс, и усы и брови…), становится понятно, что это разыгранное в середине двадцатого века завершение истории дискредитировало саму ее идею. Т. е. эта лежавшая в основе тоталитарных режимов вера в историю-избавительницу, в историю как спасение утрачена. Она дошла до своего логического предела или, если угодно, до абсурда и потому более невозможна. В этом, именно в этом смысле, можно и должно говорить о конце истории. История, разумеется, не кончилась, но История с большой буквы, история-смыслоподательница, мать-история завершилась, богиня История умерла. Gott ist nicht, tot, aber die Göttin der Geschichte ist gestorben. Поэтому можно сказать, что мы, люди пост-тоталитарной эпохи, живем наконец в «неинтересное» время. Лично я считаю, что нам очень повезло.

Современный «образ мира»: действительность[21]

«Сама природа, говорит Шиллер, есть лишь идея нашего разума, чувственно невоспринимаемая».[22] Что верно по отношению к природе, верно и по отношению к действительности. Существуют цветы, деревья, горы и облака — не существует, строго говоря, никакой «природы». Существуют цветы, деревья, железные дороги, дома — не существует, строго говоря, никакой вообще «действительности». «Действительность» — строго говоря — есть лишь идея, представление, понятие.

Как всякое понятие, понятие действительности может иметь разные значения. Оно может быть ясным и отчетливым, может быть расплывчатым и темным. Существует философское понятие действительности — и его модификации у разных авторов. Но существует и нерефлексированное, наивное, общедоступное и повсеместно распространенное понятие действительности; оно-то и интересует нас в первую очередь.

Действительность есть представление; она существует, поскольку я ее мыслю. Я мыслю ее, однако, не зная, что мыслю.[23] Потому что если я сознаю, что мыслю, т. е. сознаю себя самого и совпаду с самим же собою, она тут же сделается сомнительной — как и все прочие общие понятия. Она относится к тем представлениям, которые Поль Валери так удачно сравнил с «легкими досками», перекинутыми через бездну: лишь очень быстро можно бежать по ним, стоит остановиться и спросить себя, что же они собственно значат — и вы тут же провалитесь в эту бездну загадочного.[24]

Наоборот, если я бегу достаточно быстро, то никаких загадок, конечно, нет, и говоря о действительности, я, в общем, знаю, о чем говорю, как и мои собеседники знают, в общем, о чем говорю я.

Это наше общее, нерефлексированное, всем доступное и повсеместно распространенное представление о действительности на первый взгляд кажется совершенно неопределенным. В самом деле: что есть действительность? Все есть действительность. И природа, и общество, и непосредственно близкое и отдаленное во времени или в пространстве. Действительность кажется чем-то вроде всеобщей предпосылки, из которой «мы все» имплицитно или эксплицитно исходим в наших мыслях, речах и построениях. Все есть действительность — по крайней мере, все то, что действительно есть. Что действительно — есть, каждый решает, конечно, сам, в том случае, разумеется, если он вообще что-то решает, т. е. рефлексирует. Наивному же, нерефлексирующему, т. е. в конечном счете от себя самого отчужденному сознанию действительность представляется как что-то неизменное, неизбежное. Она просто есть, хотим мы этого или нет. Она является, таким образом, не только общей «для нас всех», но и «для нас всех» обязательной.[25]

В эстетике этому общему понятию действительности соответствует представление о действительности, лежащее в основе так называемого реализма. Понятием реализм, как известно, обозначают по крайней мере два явления. С одной стороны, так называют определенное направление в литературе и, шире, в искусстве, которое (примерно) в середине 19-го столетия сделалось господствующим; с другой стороны под реализмом разумеют некую типологическую константу. В таком случае говорят — причем применительно также и к авторам, которые себя «реалистами» отнюдь не считали, или вообще не знали сего выражения, — о «близости к действительности», «изображении действительности» и т. п.; понятие реализма распространяется при этом на эпохи, предшествовавшие, собственно, «эпохе реализма» и даже весьма от нее далекие. Так рассуждают о «реализме у Данте» (о реализме в современном, конечно, отнюдь не в средневековом смысле), или даже об «изображении действительности у Гомера».[26] Что если, однако, само это представление о действительности однажды возникло и однажды, возможно, исчезнет? Что если сама «действительность» — всего лишь историческое явление? Именно так, полагаю я, дело и обстоит.

Дело, иными словами, обстоит вовсе не так, будто в середине (примерно) 19-го столетия произошел поворот к уже существовавшей действительности, что, якобы, и выразилось в реализме, но сам реализм потому и стал возможным, что действительность (т. е. идея действительности — что то же) окончательно завоевала господствующее положение.

На этот исторический характер действительности указывает уже этимология самого слова «действительность», произведенного в 18-ом веке от немецкого Wirklichkeit, с которого я поэтому и начну. Есть, кстати, некая ирония в том, что как прилагательное «действительный», wirklich, так и его субстантивация Wirklichkeit, «действительность» — т. е. излюбленные понятия презирающих всякую «мистику» «реалистов» — что оба эти понятия созданы немецкими (поздне-)средневековыми мистиками. Wirklich — или würk(en)lich — впервые встречается в мистической литературе 13-го века как прилагательное, образованное от глагола wirken, т. е делать, деять, и причем, что для нас важно, в значении «действенный», «действующий», по определению братьев Гримм, «handelnd, tätig», «durch handeln geschehend, im tun bestehend».[27] Существительное же Wirklichkeit, образовано мейстером Экхартом как перевод латинского понятия actualitas, в свою очередь восходящего к глаголу agere («делать, действовать»), что и сделало возможным немецкое новообразование, и вместе с тем подразумевающего противоположность potentialitas, т. е. речь идет о модусе «действительного», «актуального» существования в отличие от всего лишь «возможного».[28] И только в 18-ом веке понятие «wirklich», отграничивая себя от «wirksam» («действенный»), получает значение «реальный»; существительное Wirklichkeit сохраняет при этом прежде всего значение свойства («действительность чего-то»), т. е. является отвлеченным существительным по значению прилагательного «действительный». Более поздним является значение «суммы всего действительного», «совокупности всего доступного опыту и восприятию» и т. д. («[alles] das, Bereich dessen, was als Gegebenheit, Erscheinung wahrnehmbar, erfahrbar ist»).[29]