Рассказы о Москве и москвичах во все времена - Леонид Репин

Они летели нас убивать

Это было бы безумно красиво, если бы не было столь ужасно.

В черном, как бездна космоса, февральском небе, светились звезды, а меж ними метались хрустальные свечи прожекторов. Кое-где в их свет попадали хлопковые бутоны разрывов зенитных снарядов или поплавки серебряных аэростатов заграждения. Часто в перекрестье прожекторов оказывались самолеты, с земли на фоне ночного неба казавшиеся ночными лампочками. Самолеты летали удивительно медленно, высоко, и черных крестов на них, конечно, не было видно. Но мы знали, что это самолеты с крестами. Некоторые из них как бы ныряли, пытаясь высвободиться из слепящего плена прожекторов, другие же взрывались белым пламенем, еще какое-то время продолжая траекторию полета, падали, словно на экране в кино… Только это было совсем не кино.

Принято считать, что первая бомбежка Москвы началась ровно чрез месяц после начала войны — 22 июля 1941 года. На самом деле первые бомбы упали на ночной город чуть раньше: 21 июля в 22 часа 05 минут, и продолжалась бомбежка непрерывно пять часов. Одна из самых первых бомб попала в дом Mb 1 на Большой Серпуховке, и от этого жуткого взрыва в нашей квартире вылетели стекла. На следующий день мы с бабушкой пошли, смотреть дом, в который попала бомба, и увидели страшную груду кирпичей и стоящее вокруг оцепление. Говорили, что в подвале, где было бомбоубежище, погибло более пятидесяти человек…

Теперь на этом месте маленький скверик, и мало кто знает, что тут прежде стоял дом и в нем жили люди.

Зажигательная бомба попала на крышу дома в Лаврушинском переулке, где жили писатели; поэт Борис Пастернак, дежуривший вместе с товарищами на крыше три ночи подряд начиная с 22 июля, писал жене: «Сколько раз в течение прошлой ночи, когда через дом-два падали и рвались зажигательные снаряды… я мысленно прощался с тобой…»

В одну из ночей в этом 12-этажном доме разнесло взрывом сразу пять квартир в подъезде, в том числе квартиру Константина Паустовского. Хозяин этой квартиры уже был на фронте.

Тяжелый фугас угодил в Вахтанговский театр. Он был пуст в это время, но дежуривший на крыше артист Куза погиб. В газетах об этом ни слова не было…

Налетчики, конечно же, бомбили прицельно, несмотря на то что город под ними лежал словно застывшая лава, без единого проблеска. Попадали иногда удивительно точно. Бомба, превратившая в груду кирпичей большой дом на Серпуховке, предназначалась, без сомнения, Заводу им. Владимира Ильича, где делали бомбы, снаряды, гранаты и стрелковое оружие. Я знаю, потому что моя тетка, тогда совсем молодая девушка, работала на нем. Завод и сейчас на том же месте стоит. Только уж снаряды не делает.

Особенно старательно немцы метили в Кремль. На его территорию попало 15 авиабомб, одна из них пробила крышу Большого Кремлевского дворца, но, по счастью, не взорвалась. О потерях нигде не сообщалось, но начальник Генштаба Б. М. Шапошников в своей книге говорит, что людские потери в Кремле были очень значительны.

И уж совсем удивительно, что немцы, несмотря на строжайшую тайну, знали, где в точности находится Ставка Верховного главнокомандующего — на улице Кирова, — и прицельно ее бомбили.

21 сентября 1941 года бомба упала на крышу Генерального штаба. Это была «зажигалка», и дежуривший на крыше рядовой Александр Тетерин сумел приблизиться к ней и закрыл пылающий факел своим телом. Он погиб.

Через месяц фугас взорвался во дворе Генерального штаба, убил троих шоферов и ранил 15 командиров. Генерал А. М. Василевский и член правительства Г. М. Маленков тоже получили ранения, но не позволили в госпиталь себя увезти.

Как ни странно, московские памятники практически не пострадали. Некоторые из них были обложены мешками с песком, и это, конечно, спасало. Но мощная бомба, взорвавшаяся в конце ноября 41-го у Никитских ворот, оторвала голову памятнику Тимирязеву. Только через несколько дней ее нашли на крыше одного из домов на Арбате и вернули на законное место. Той же осенью бомба упала во двор городской усадьбы Л. Н. Толстого, выворотила несколько деревьев, но большого ущерба не причинила.

После войны, подсчитывая урон, понесенный столицей в результате бомбежек, вписали в перечень и дом М. Ю. Лермонтова на Садово-Спасской, но просчитались в азарте: дом этот ретивые головы снесли еще до войны.

Потери же были такими. За все годы Великой Отечественной в Москве бомбами было разбито 402 жилых дома и 22 промышленных предприятия взорваны. Погибло. 1327 человек. Эта цифра покажется поразительно маленькой, если вспомним, что 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке за один час погибло втрое больше.

Москву бомбили долго еще, в основном по ночам, но с 18 октября 1941 года регулярными стали и дневные налеты. Потом они стали как бы захлебываться: наступили морозные декабрьские дни, наши войска впервые за время войны погнали гитлеровскую армию в обратную сторону, и это стало для нее началом конца.

Москва долго еще не зажигала огней, но с 1943 года бомбить ее у врага уже не было сил.

Ставки в Ставке

Долгое время особняк этот, примостившийся в самом центре Москвы, неподалеку от станции метро «Чистые пруды» на Мясницкой, скрывался от людских глаз за высоким, глухим деревянным забором. В довоенной столице двухэтажный особнячок, нельзя сказать, что какой-то особо нарядный или кокетливый, как многие старые городские дома русских дворян, служил тем не менее украшением улицы и поневоле обращал на себя внимание. Казалось, он чудом выстоял в вековечной борьбе с могучими каменными громадами, со всех сторон его потеснившими…

А так — что в нем? Для Москвы-то здание как будто вполне обычное. Перед самой войной детские голоса оживляли небольшой сад перед домом, а потом, можно сказать, с первых военных дней вокруг него вырос забор без щелей, по соседству с которым расхаживали неприметные личности в штатском. И дом словно исчез. Будто его и не было тут никогда.

16 октября 1941 года, когда дорога на столицу для бронетанковых частей немцев оказалась открытой, когда огромный город обезлюдел, а геббельсовская пропаганда вещала о том, что Сталин и все генералы бежали из Москвы, бросив ее на произвол судьбы, — именно тогда в этом особнячке денно и нощно работала Ставка Верховного главнокомандующего.

И вот стою я перед массивной дверью старинного особнячка, вновь явившегося на свет после войны.

Теперь здесь приемная министра обороны России. Шаг через порог — и глазам открывается уютный, хотя и совсем небольшой вестибюльчик со старинным чугунным камином, бог весть, конечно, сколько нетопленным. По мраморной лестнице, мимо зеркал и другого камина через резные двери попадаю… в приемную приемной.

Богатое великолепие окружает со всех сторон. Расписные стены и потолки, небольшие картины, писанные под потолком, потемневшие от времени, но все же хорошо сохранившиеся. Видно, что заботливые руки оберегают дом, такой скромный снаружи и такой неожиданно роскошный внутри. Знал я, конечно, кое-что из истории этого дома, так ведь и в жизни, наверное, всякого дома, как и в жизни всякого человека, всегда есть что-то забытое, а что-то и тщательно от постороннего взгляда оберегаемое.

Кто его построил — трудно сказать, но старые палаты, уже в этом месте стоящие, принадлежали капитану Н. И. Волконскому, есть тому документ, относящийся к 1752 году. Целая усадьба принадлежала ему — и два флигелечка, и всякие нежилые строения, за домом попрятавшиеся. Потом дом перекупает известный московский купец И. П. Докучаев, переделывает его по-своему, но, кажется, до той роскоши, что вызывает теперь изумление, еще не доводит его. Недолго докучаевское семейство домом владело — лишь до начала XIX века. Затем, повинуясь какому-то зигзагу судьбы, дом попадает вдруг в царственные руки примы-балерины Императорского театра Ярославовой. По ее заказу Осип Иванович Бове, главный архитектор комиссии, назначенной государем для восстановления Москвы после пожара 1812 года, вызвавший к новой жизни Красную площадь, создавший Театральную площадь с ожившим Большим театром, перестраивает скромненький этот особнячок. Как бы стряхивает с себя пыль да пепел минувшего времени.

Потом дом со всей усадьбой попадает к известнейшему и богатейшему московскому купцу Козьме Терентьевичу Солдатенкову, и тот уже капитально его переделывает. Вернее, его интерьер. Не известно, что за мастера выделывали замечательное убранство этого дома, но, уж само собой, свои, не выписанные из-за границы. Художники, каменных дел виртуозы, а уж о резчиках по дереву не говорить — воспеть их хочется! Да некого, увы, поименно.

То, что они сделали в столовой Козьмы Терентьича, — в сказке представить такое: потолок сплошь покрыт изумительной тончайшей резьбой по дереву, стены украшены затейливой вязью. При входе, слева от двери, — буфет черного дерева во всю высоту залы и тоже такая резьба, что диву даешься: неужели бывает подобное… Изящные колонки поддерживают массивную верхнюю часть, а по всей лицевой стороне — такая затейливость, такая выдумка! Заячьи головы, кабаньи, а на самом верху необыкновенный буфет, нет, не буфет, а просто храм какой-то — две оленьи головы тончайшей работы.