Город Антонеску. Книга 2 - Яков Григорьевич Верховский

В тюрьме я жила, кажется, долго, под железной лестницей на расстеленном пальто моей бабушки Иды. Но в конце концов меня оттуда выкинули, отодрали от папы и бросили на плитки во дворе. Я тогда даже коленки ободрала.

А потом мы немножко пожили у тети Норы, с Эриком и бабушкой Идой, и папа сделал большую дырку в стенке и запрятал туда всякие вещи. И бабушка очень сердилась, что мы с Эриком смотрим, как папа запрятывает, и кричала, что «это зрелище не для детских глаз». Но папа нас защитил и сказал: «Ах, оставьте!»

Все у нас в этом доме было хорошо, и тетя Нора плакала и всех нас обнимала, и бабушка Ида жарила на плиточке лепешки с чесноком, которые пахли колбасой, но потом во дворе стали громко кричать и ругаться, и мы испугались, и Тася перевела нас с папой в новый дом – в развалку на Софиевской, к Эмильке.

Мы пожили там немножко под потолком на антресолях, и папа мне рассказывал много разных сказок про волка – Белого Клыка и храбрых мушкетеров, про всадника, которому отрубили голову, про князя Серебряного, который от царского гнева бежал, и еще… ну, вы знаете: «мы спиной к спине у мачты, против тысячи вдвоем».

Но потом с Эмилькой что-то такое нехорошее получилось, и мы оказались в Дерибасовке, у злых теток Арнаутовой и Федоренко, и меня стали называть новым именем «Валя».

Может быть, я что-нибудь по дороге забыла или перепутала, но мне кажется, что жила я там очень долго, одна, без папы и даже без Таси, и меня уже даже «Валей» перестали звать. И я стала «Жиденок» и познакомилась с Васькой, и мы с ним бегали по чужим дачам и искали ничейную еду, и его добрая мамка кормила нас мамалыгой. А потом у нас в Дерибасовке пошел дождь, и тетки увезли меня на извозчике на Садиковскую, где не было никаких садиков, но зато были скелеты, и я там в одной куче нашла своего Зайца. И все стало очень хорошо и даже замечательно, потому что я теткам уже окончательно насто-чертела, и тетка Федоренко отвела меня в «Куртю», где, как она сказала, «всем жидам место».

И вот там уже, в «Курте», у меня уже был настоящий Дом, там был папа и была Тася. И дедушка Альберт тоже был, пока не превратился в папиного графа Монте Кристо. И еще был Вьеру-Канешно, пока его не услали на фронт.

Я совсем не хотела уходить из этого моего Дома.

Но так получилось, что сундук наш опять закрыли, и мы все теперь живем в нашем новом Доме у бабушек Лидии Александровны и Александры, которая тоже почему-то Александровна.

И, как я вам уже говорила, мне очень нравится этот новый Дом. Жаль только, что меня здесь все равно зовут этим чужим именем «Валя».

Но я все-таки хочу здесь уже жить по-настоящему, долго-долго.

Я так и бабушке Лидии Александровне сказала.

Сказала вежливо, как меня учила на Рождество Лиса Алиса – Женька Гидулянова.

«Бабушка Лидия Александровна, – говорю, – пожалуйста, вы, я хочу здесь жить у тебя долго-долго, до самого конца».

Лидия Александровна рассмеялась, как кошка Кэти: «ми-ми-миу», и говорит: «Ой, какая ты смешная девочка! Все у тебя перемешано, и «ты», и «вы», и «пожалуйста».

Да живи, сколько хочешь. Хоть до самого конца.

Только долго вряд ли получится, потому что Конец уже близок.

Как мне кажется – это уже Начало Конца!»

Событие восьмое: Говорит Москва…

Одесса, лето 1943 г. Более 560 дней и ночей под страхом смерти

Все лето 1943 года линия фронта медленно, но верно ползла на Запад.

Нет, конечно, простые жители Транснистрии не увешивали стены своих хатенок географическими картами и не вкалывали в них разноцветные флажки, нанося ежедневные изменения линии фронта, но тем не менее они, как говорится, нутром все чувствовали.

Одним из значимых факторов были постоянные газетные публикации «о выравнивании», когда каждый ребенок понимал, что означает это «выравнивание».

Другим – было новое и даже несколько странное отношение румынских властей: вся «вертикаль власти», от губернатора Алексяну и до последнего клерка – все вдруг стали «доброжелательны».

А 5 августа 1943 года, в полночь, мир неожиданно был оглушен двенадцатью мощнейшими залпами – одновременно из 124 орудий!

Это был первый победный салют, прозвучавший в Москве.

Первый в этой войне, но не первый в России. Тот, самый первый, навек запомнившийся салют был дан еще 234 года назад, когда в декабре 1709-го, после блестящей победы над шведами под Полтавой, в Москву вернулась русская рать во главе с Государем Петром I.

Сталин, наверное, хорошо понимал психологическое воздействие артиллерийского салюта, и первый победный салют в этой войне, «пойманный» всеми радиостанциями мира 5 августа 1943 года, был дан по его личному приказу.

Салют был дан в честь освобождения от захватчиков двух русских городов – Орла и Белгорода. Кровавый бой за эти города шел весь июль 1943-го и был частью битвы на Курской дуге[21].

В этой битве сошлись в смертельной схватке более двух миллионов человек, шесть тысяч танков, две тысячи самолетов, девятнадцать тысяч орудий…

И хотя Гитлер после «Сталинграда» хотел взять реванш и со всей оккупированной Европы под Курск согнали лучшую технику – и «Тигры», и «Фердинанды», и «Фокке-Вульфы», – гитлеровские войска вновь потерпели поражение.

«В этой битве, – писал Алексей Толстой, – немцы потеряли веру в себя…

Как оказалось, под жарким солнцем августа немецкие пятки сверкают не хуже, чем деревянные подметки их эрзац-валенок на нашем январском снегу…»

После победы на Курской дуге салюты стали уже регулярными.

Почти каждый день гремел торжественный голос Юрия Левитана: «Го-во-рит Москва! Го-во-рит Москва! Работают все радиостанции Советского Со-ю-за! Сегодня в 24 часа столица нашей Родины – Москва будет салютовать нашим доблестным войскам, освободившим от захватчиков город…»

И этот голос, может быть, даже больше, чем сами салюты, выводил из себя Гитлера. Не случайно он приказал любой ценой уничтожить Левитана – отравить, выкрасть, похоронить под развалинами, и в конце концов даже назначил за его голову награду в несколько сот тысяч марок.

Антонеску, конечно, тоже хорошо знал этот голос и, услышав его, обычно рычал, как собака, и брызгал слюной. Однажды он даже в припадке ярости запустил в свой новый дорогущий радиоприемник боканчем, но,