Vremena goda - Анна Борисова

Я медлю с ответом. Тяну волшебное мгновение. Но оно не может длиться до бесконечности.

— Нет, не давай. Лучше останемся любовниками. Во-первых, не стоит добивать твоего бедного папочку свадьбой, он и так после инсульта. Брак любимого сыночка с гойкой он не переживет…

Давид меня перебивает:

— А ты станешь еврейкой. Я заплачу раввинам, чтоб не слишком тебя мучили экзаменовкой. Шпаргалку напишем. В гимназии ты что ли не училась?

Закрываю ему рот ладонью, чтоб не мешал. Мне и так трудно быть твердой.

— …Во-вторых, я не Золушка, что выходит замуж за принца-миллионера.

Давид кусает меня за пальцы, я отдергиваю руку.

— А я устрою так, что на твой счет от неизвестного благодетеля поступит миллион, и ты тоже станешь миллионершей.

— …В-третьих, если мне изменит любовник — а ты мне, конечно же, когда-нибудь изменишь, я просто от тебя уйду. Но если мне изменит муж, я тебя разорву на части.

— Тигрица! — восхищенно шепчет Давид и начинает поглаживать мое бедро, но я перекатываюсь подальше.

— Если ты такой щедрый, лучше переведи свой миллион одному человеку. Это китаец, который из-за меня лишился своей мечты. А не дашь ему миллион — я уеду с ним на север, искать золото. Не трогай меня! Скажи, ты дашь ему миллион?

— Мэйши, шаньсы, — смиренно отвечает он с ужасным акцентом. По-китайски это значит: «Без проблем, босс».

Тогда я сама притягиваю его к себе, и… (Ну и достаточно. Нечего себя разнеживать. Минуту гемоциркуляции — и сразу в следующее утро.)

Я блаженствую. Такой завтрак я раньше видела только в кино. Полулежу-полусижу, откинувшись на подушки, завтракаю. Дворецкий Давида поставил прямо на постель коротконогий длинный столик. На нем сок, кофе с умопомрачительным ароматом, свежие булочки, джем и утренняя газета. Всё тело восхитительно ноет, губы распухли, голос сел — вероятно, ночью я перенапрягла связки, хотя, ей-богу, не помню, чтоб я кричала.

Давид еще с петроградских времен, я помню, ест очень быстро. Он уже закончил трапезу и пошел в ванную, его половина кровати пуста. Я слышу плеск душа из-за двери и звуки саксофона — Давид потрясающе изображает голосом любой духовой инструмент.

А мне вставать не хочется. Так и валялась бы целый день. Поэтому я подливаю себе из серебряного кофейника, переворачиваю последнюю страницу газеты.

Читаю все заметки, все объявления, даже рекламу. Потому что, когда чтение закончится, хочешь не хочешь придется вставать.

Раздел «Городские происшествия». Заголовок «Печальная находка». «На окраине поселка Ханшиновка минувшей ночью найден труп пожилого китайца. Следов насилия на теле не обнаружено. Вскрытием установлено, что смерть произошла в результате остановки сердца. На вид покойному за шестьдесят, невысокого роста, сухощавого телосложения, волосы коротко стрижены. Судя по состоянию глазных яблок, этот человек был слеп. Полиция рассчитывает, что особая примета поможет установить личность скончавшегося».

(Крики, звон разбитой посуды, плач — это всё мне не нужно. Пропускаю. Я хочу еще раз пережить те страшные минуты в морге. Чтоб попытаться понять, галлюцинация то была или все-таки…)

— Никаких сомнений, сударь, не извольте сомневаться. Наш доктор Сергей Карлович еще при его превосходительстве генерале Хорвате Дмитрии Леонидовиче в полиции служил. Первейший специалист на весь Харбин, — говорит Давиду служитель, потрясенный двадцатидолларовой бумажкой. — Смерть от естественных причин, классический инфарктус, так Сергей Карлович и сказали. Нигде ни ушибов, ни поранений. Да вы сами взгляните, я сейчас их из ледника достану. Только барышне на плечики одеялку накиньте, она вся дрожит. У нас тут холодно.

Я зажмуриваюсь, отворачиваюсь. Слышу грохот металлической дверцы, лязг колесиков по рельсам. Мне нужно собрать всю волю в кулак. До этого мига я всё цеплялась за надежду: вдруг не он? Но я знаю, что это Иван Иванович. Сердцем знаю.

— Сандра, это он? — Давид бережно приобнимает меня за плечи. — Нужно посмотреть. Сандра! Тебе дурно?

Резко поворачиваюсь.

Иван Иванович лежит на тележке такой щуплый, такой маленький, что я не могу, просто не могу. Слезы сами текут по лицу, и нет сил их вытереть.

— Всё, довольно. Теперь отвернись, — говорит Давид, но я не отворачиваюсь.

Мертвец совершенно голый. Против воли мой взгляд задерживается на темном пятне его чресел. Господи, как невыносимо унизителен вид человеческого тела, которое покинула душа, или Жизнесвет, или как называется то, что делает мясо, требуху и кости личностью?

— Не смотри, хватит.

Я отвожу руку Давида. Я подхожу к носилкам и смотрю на лицо мертвеца. Оно спокойно. Губы чуть раздвинуты, будто в предвкушении улыбки.

«Почему? — мысленно спрашиваю я. — Почему? Как это могло произойти?»

Сомкнутые ресницы чуть дрогнули. У меня перехватывает дыхание. Наклоняюсь ниже.

Нет, примерещилось.

И вдруг голос. Он такой тихий, что слышен только мне.

«Чему ты удивляешься, Маленькая Тигрица? Я ведь тебе рассказывал, что умею управлять работой своего сердца. А значит, могу и совсем его остановить. Не думала же ты, что я позволю человеку из которого вытек весь Жизнесвет, подвергать меня пыткам?».

(Галлюцинация, несомненно. Ну разумеется, что же еще? Не труп же, в самом деле, разговаривал с Сандрой? Хотя разве кто-то знает, что такое смерть и куда деваются мертвые, особенно такие, как Иван Иванович?)

«Господи, да почему вы просто не сказали ему, где чемоданы? Ведь это всего лишь золото!»

«Дело не в золоте. Когда ты уступаешь Злу, ты наносишь вред своему Жизнесвету. Запомни это».

— Что ты шепчешь? — встревоженно спрашивает Давид. Я его нетерпеливо отталкиваю.

«Неужели можно оборвать жизнь длиной в девяносто девять лет только для того, чтобы лишить мелкого душегуба его копеечного триумфа?!»

«Жизнь имеет высокую цену, лишь если ты готов легко с нею расстаться», — отвечает мне мертвый Иван Иванович.

Больше я не слышу ни слова. Застывшее лицо покойника неподвижно, оно будто вырезано из дерева.

Никакого разговора не было. Мне всё причудилось. Я снова плачу и не мешаю Давиду увести меня из страшной холодной комнаты.

На улице я шарю по карманам. Ищу платок, чтобы высморкаться. Я в том же дорожном костюме, в котором приехала из Якеши, лежала на земляном полу, последний раз разговаривала с Иваном Ивановичем. Так и не переоделась. Негде было и некогда.

В левом кармане платка нет, но зато шуршит какая-то бумажка. Откуда она там?

Достаю сложенный плотным квадратиком листок из синеватой полупрозрачной бумаги. На таких обычно выписывают счета или квитанции.

Что это?

Внезапно я вспоминаю, как Иван Иванович ощупывал меня, проверяя, цела ли я после ночи в подвале.

Записка?! Он сунул мне записку?! Нет, невозможно. Он же слепой. Какая записка?

Разворачиваю — и расстраиваюсь. Не записка. В самом деле какая-то квитанция.

Вчитываюсь.

Не какая-то, а из камеры хранения станции «Харбин-Центральная». На четыре места багажа.

Приходила к мухе Бабушка-пчела

Секрет счастья прост. Жаль только открыла его Долли, Долорес Ивановна, поздновато. Но лучше поздно, чем никогда.

Записывайте, пользуйтесь, не жалко.

В мире всего поровну: радостей-красивостей — вкусностей-ебливостей и прочего варенья с одной стороны; свинства-уродства-жлобства-поганства и всякого говна с другой. Что кушать, варенье или говно, выбираешь сам.

Как ни удивительно, на свете полно людей, которым почему-то милей жрать какашки. А мы устроены иначе. Настоящая леди шествуют по земле с высоко поднятой головой, не удостаивая внимания навозные лепешки, но в то же время никогда в них не наступая. Против миазмов у леди есть надушенный кружевной платочек. Образ почерпнут из английского фильма, который Долорес Ивановна когда-то видела, но название забылось. Экранизация чего-то классического типа Джейн Остин или Бронте. Выходят из кареты две изысканные леди в шляпках, а у подножки куча навоза. И одна другую, даже не взглянув вниз, предупреждает: «Осторожно, my dear, здесь была лошадь», хотя нормальный человек сказал бы: «Ахтунг-ахтунг, под ногами говно».

Долли взяла себе эту фразу на вооружение. Как что, сразу говорила себе: «Осторожно, my dear, здесь была лошадь» — и не смотреть вниз, идти себе дальше. Между прочим, так относиться к жизни — это требует больше мужества, чем пищать, хныкать, пугаться и себя жалеть. Только дай себе волю раскиснуть. Сразу станет страшно, одиноко, пусто. Начнешь выть — не остановишься. Ай, суставы болят, ой, морщины висят, ах, никому ты, старая брынза, не нужна, ох, скоро на кладбище и тому подобная херня. Но Долорес Ивановна к носу кружевной платочек, спинку держим, подбородочек выше, улыбочка — и танцующей походкой вперед.