Следы ведут в прошлое - Владимир Кайяк

Сатана, прижав уши, глядел на своего господина.

Дирику померещилось, что собака будто бы сжалась, изготовившись к прыжку, и он вдруг пьяно заорал:

— От-ставить! Ах так? И ты бунтовать? Ну, ты у меня сейчас...

Шум, грохот. Потянувшись за револьвером, лежавшим на середине стола, Дирик столкнул на пол чайник и жестяную кружку. Мгновение, пьяный, ошарашенный собственным ревом и грохотом, тупо глядел на обгрызенный кусок мяса перед собой, потом глянул на дверь: она была приоткрыта, собака исчезла. Дирик выпустил из рук револьвер и рявкнул:

— Сатана!

Это было последнее произнесенное в тот вечер слово. Голова и плечи Дирика покачнулись вперед, назад, потом опустились на засаленный край стола.

Наутро первым ощущением Дирика была жуткая, сжигающая боль под ложечкой. Он застонал, разлепил склеившиеся веки, поднял голову и пытался пошевелить ногами, но они затекли и лежали под столом как два чурбака. Долго он не мог сдвинуться с места, сидел как прикованный к столу, заваленному кусками мяса. При виде жирного недожаренного мяса его затошнило. Наконец ноги стали повиноваться ему, он дотащился до нар и рухнул лицом вниз.

Снова открыв глаза, он увидел собаку, она сидела у порога и пристально смотрела на него.

— Сгинь, нечистая сила! — пролепетал Дирик одеревеневшим языком. Ему было так скверно, что он ударил бы собаку, подойди она поближе. Боль под ложечкой была нестерпимой, и виновата собака: если бы Сатана не свалил барана, не было бы этого обжорства и пьянства.,.

Собака, должно быть, смекнула, какое настроение у хозяина, покосилась на груду мяса на столе и, опустив хвост, шмыгнула за дверь.

Несколько дней Дирик никуда не ходил, мучился от болей. Было тяжело, как никогда, и Дирика охватил страх: что, если он заболел по-настоящему? Под ложечкой не гас дьявольский огонь, давило так, будто в нутро ему насовали кучу раскаленных камней. На правый бок вообще нельзя было повернуться: под ребрами набухал ком боли. Дирик ощупал его — наверно, и впрямь у него увеличилась и болела печень. Черт ее знает, у него же сроду не болела печень! Силы иссякли; их едва хватило на то, чтобы как-то подняться, принести воды, сжевать хоть кусок мяса...

Дирик временами ловил себя на мысли — хорошо бы перезимовать где-нибудь в тепле и в покое. Да, за последнее время он полюбил тепло, ему понравилось сидеть у печурки, глядя на угли, веявшие в лицо горячим дыханием.

Он страдал не только от боли, его терзал растущий страх перед одиночеством, перед своей беспомощностью. Лес уже не казался надежным убежищем, он чувствовал себя как заключенный, замурованный в этих зеленых стенах. Пытался подбодрить себя мыслями о мести, но они как-то потеряли остроту, скользили мимо, не зажигая его, не оживляя; сильнее всего было иное, еще не испытанное ощущение, в котором Дирик боялся сознаться: горькая жалость к самому себе.

Все приветливее он разговаривал с Сатаной, рассказывал ему о чем придется или просто нес разную чепуху. Собака стала относиться к нему доверчивее, чаще оставалась возле него. Однажды, когда Дирик в полудреме громко застонал от боли, собака впервые подошла к больному совсем вплотную, положила ему голову на бедро и заглянула в лицо. Дирика разбудил пристальный взгляд, уже не сверкавший враждебным, недоверчивым огнем; он протянул руку, но тут Сатана все же отпрянул назад, заворчал и отодвинулся.

— Все равно ты меня любишь, Сатана, все равно любишь, — сказал Дирик и удовлетворенно прикрыл глаза.

Начались морозы. Продукты кончались, надо было что-то придумать; Дирик наконец собрался с силами и пошел.

Нелегко было перебираться через болото: оно затянулось тонкой корочкой льда, эта корочка трескалась и ломалась на каждом шагу, ноги коченели от холодной воды. Пока Дирик, выбравшись, наконец, на лесную сушь, переобувался, у него замерзли руки; придется раздобывать варежки... Зимой вообще плохо — снег, следы... За едой вовсе нельзя будет ходить... А если еще заболеешь, тогда капут, это факт. Он и сейчас-то наверняка совсем болен... Дирик дул на озябшие руки и думал. Сперва он хотел только добраться до Дзениса, взять продуктов, а тут передумал. Хорошо, что замаскировал бункер, больше он туда не вернется, надо во что бы то ни стало обеспечить себе человеческое жилье на зиму.

Идти было далеко. В соседней волости жил надежный хуторянин Зелтынь; у него есть кое-какие возможности...

Дирик быстро уставал, приходилось несколько раз отдыхать. Зябли руки. То ли дело Сатане — отъелся на хороших харчах, шерсть отросла, лоснилась.

К полудню Дирик совсем утомился, забрался в заветрие, сунул руки за пазуху и подремал часок-другой. Сатана свернулся клубком у него в ногах и тоже дремал, но сторожко: порой поднимал голову, ставил уши, потягивал ноздрями воздух.

С начала своей болезни Дирик все больше привязывался к собаке, и она к нему тоже. Теперь, отдохнув и собираясь двигаться дальше, Дирик сказал Сатане:

— Ну, мотаем дальше, собачья твоя душа, у нас впереди много дел. Авось повезет, мы ведь с тобой везучие. А?

Разговаривая с собакой, он теперь говорил «мы».

Ночью Дирик постучался условленным порядком в окно к Зелтыню. Отворилась форточка, голос Зелтыня спросил:

— Кто скребется так поздно? Сосед, что ли?

— Сосед спит, — ответил Дирик словами пароля. — Разве ты только соседа в гости ждешь?

— По голосу не узнаю, обожди, дверь отопру, может быть, вспомню.

Дирика впустили в дом. Зелтынь зажег свет в кухне, где окна были закрыты ставнями.

— Садись! — кивнул Зелтынь, а сам остался стоять. — Ну? Выкладывай!

Это прозвучало не очень любезно, и Дирик сразу рассердился.

— Потише, потише, друг, — сказал он, немного повысив голос, — сначала я буду задавать вопросы.

— Ах так, гостюшко? В моем же доме?

— В твоем! Уж не ты ли рисковал головой за эту вот крышу, трубу, стены, охранял их и...

— Охраняй не охраняй, так и этак в колхоз катимся... все равно что конские яблоки под горку. Так и этак все, все...

— Спокойно, Зелтынь, ну что это ты! — Дирик, сдерживаясь, покачал головой. — Раскаркался как ворон. Если бы все только ныли сложа руки...

— Все псу под хвост пойдет, — упрямо повторил Зелтынь. — Если война не начнется, конец нам.

— А, да что с тобой толковать! — Дирик опять подавил злобу, помолчал и добавил уже миролюбивее: — Не к лицу нам с тобой лаяться. Ты мне, Зелтынь, помочь должен. Я сейчас по уши в дерьме сижу...

И Дирик рассказал про свои невзгоды: привязалась непонятная болезнь, необходимо лечение и пристанище на зиму. Рассказывая, он все время чувствовал, что Зелтынь его внимательно разглядывает, когда же Дирик сам посмотрел на стоявшего перед ним хозяина, карие глаза забегали по углам.

— Впрямь дерьмо дело, — буркнул, выслушав его, Зелтынь. Подумал и спросил: — А где это ты пропадал, не показывался так долго? Не знали, жив ли ты, пока Дзенис не сказал... Сколько у тебя парней-то осталось?

Дирик стиснул зубы так, что выпятились обросшие щетиной скулы, и Зелтынь, чей взгляд проворным тараканом шмыгал по лицу Дирика, сделал безошибочный вывод:

— Так, так... Значит, накрылись все до единого... Ну ладно, можешь оставаться у меня до утра. И ни минуты дольше... Не те времена, не те люди под боком. Сам понимать должен.

— А что мне понимать? Что ты мне тут...

— Да ничего. Только... как ты там ни ерепенься, а, по-моему, все это...

— Хватит! — Дирик тяжело прихлопнул ладонью по столу. — Трусы... Веди, где переспать!

Хозяин молча повел его на второй этаж, в маленькую, темноватую горенку, зажег приготовленные дрова и растопку в печке.

— Сейчас поесть принесу, — буркнул Зелтынь и вышел.

Дирик смотрел на печку — дрова разгорелись, загудели; он кусал губы и думал: «Ну так и есть, пришел к людям — и глядеть на них тошно. Шваль! Как на таких надеяться? Он еще пойдет и продаст... Не лучше ль уносить отсюда ноги, пока еще не поздно? Да нет, не продаст, слишком долго он с нами путался, пока не случилась эта заваруха. Вряд ли он захочет, чтоб я тоже выложил все, что о нем знаю. И куда деваться посреди ночи?»

Зелтынь принес ужин и грелку.

— В грелке горячая вода, прогрей себе больное место как следует, — сказал он примирительно и вышел.

Если бы Дирику еще месяца два назад кто-нибудь сказал, что он скоро будет лежать в кровати с чистыми простынями и парить брюхо грелкой, как хворая старуха, он был бы оскорблен до глубины души или расхохотался бы.

Дирик испытывал странное чувство. После стольких месяцев чистая постель, приличная еда... В печке трещали поленья, за окном бушевал ветер. В пустоватой, тесной комнате, освещенной красноватым отблеском, было удивительно уютно. Живут же люди! Дома, в тепле, в безопасности. Ешь, пей, спи. Жена обхаживает, если не спится — пощекочет пятки... Мысли были завистливые, злые, но они рассеялись в этом мимолетном ощущении уюта, Дирик незаметно уснул.