Охота на охотников - Валерий Поволяев

Груз в фуре устраивал Каукалова. Поэтому водителя по проверенному рецепту привязали к сосне, под низко опущенными ветвями, чтобы не был виден, и оставили замерзать в лесу. Можно было, конечно, сразу прикончить парня, чтобы не мучался, но Каукалов не хотел брать на себя лишнюю кровь, словно бы неминуемая смерть этого несчастного водителя не была "лишней кровью", - привязал его потуже, проверил узлы, показалось - мало, затянул ещё по одному узлу на веревках.

Смоленский водитель пробовал освободиться от пут, ворочался, что-то мычал, пытаясь совладать с липучей лентой, приклеенной к губам, но справиться не мог и, обвяв на дереве, бессильно заплакал...

Тело его, изгрызенное голодными лесными зверюшками, расклеванное воронами и сороками, готовыми ради еды забраться куда угодно, не только в колючее густотье сосновых веток, опасное, как охотничьи силки, нашли только через десять месяцев. Собственно, от тела ничего уже не осталось - одни лишь кости, рваные клочья одежды да высохшие мясные волокна, приклеившиеся к костям.

А хрусталь и форфоровая посуда, пущенные на окраинные московские рынки, очень скоро разошлись, принеся большой барыш структуре, где Ольга Николаевна Кличевская формально числилась вице-президентом. Впрочем, нигде в официальных документах это не было обозначено - только в документах подковерных, потайных, официально же Ольга Николаевна просто не имела права занимать какие-нибудь должности в коммерческих организациях...

Неплохие суммы перепали и в кошельки "капитана" с "сержантом" - оба получили по двенадцать тысяч долларов.

Очередная операция была назначена на следующий вторник.

Егоров, будучи человеком опытным, осторожным, долго размышлял, как ему поступить со сведениями, полученными от бывшего боцмана, а ныне уважаемого авторитета, "вора в законе". Если их передать в милицию, то из этого вряд ли что толковое выйдет, может быть, будет даже ещё хуже: на Егорова самого накинут такую сетку, что из неё вряд ли выберешься. Он задумчиво потер виски.

Значит, милиция, которая "моя" и "меня бережет", отпадает.

Если же выходить на этих ребят самостоятельно, то надо поднакопить силенок - в одиночку с ними сражаться опасно. Недаром С Печки Бряк подчеркнул это. Особо подчеркнул...

Зазвонил телефон. Аппарат у Егорова - старый, разбитый, в трещинах и дырах, - стоял на кухне, на столе среди посуды. Несмотря на потрепанный вид и возраст, звонок у телефонного аппарата был звонким, молодым, каким-то ликующим, призванным повышать настроение, но у Егорова от его "молодого" голоса лишь болели зубы - по телефону обычно сообщали что-нибудь не самое веселое.

На этот раз звонок был из категории "хороших". Звонил Левченко.

- Вовка! - обрадовался Егоров. - Уже вернулся? Молодец, Вован! С приехалом тебя! Чем занят? Свободен? Подруливай ко мне, чайку попьем... Есть такая необходимость.

Левченко приехал через двадцать минут - празднично наряженный, с улыбкой от уха до уха, пахнущий хорошим заморским одеколоном. Егоров потянул носом, принюхался и сказал:

- "Дракар".

Других "одеколонных" названий Егоров не знал, для него все одеколоны, лосьоны и туалетные воды были "дракарами", и Левченко не стал разубеждать напарника, подтвердил:

- "Дракар". Ты угадал.

- Правда? - Егоров неожиданно счастливо улыбнулся: его обрадовала такая мелочь, как попадание в названии.

- Правда.

- Проходи, проходи, дорогой корешок. - Егоров провел гостя в комнату, сбросил со стула несколько газет, пододвинул. - Садись.

Когда выпили по чашке чая, - впрочем, кроме чая, у хозяина нашлось кое-что еще, - Егоров показал напарнику два листа бумаги.

- Узнаешь?

Это были фотороботы.

- Еще бы. Составлены при моей помощи. - Левченко потемнел лицом - он словно бы снова окунулся в свое недавнее прошлое, в несчастье, оставившее метку на все последующие годы.

- В общем, уже известно, что это за люди. Есть их фамилии, есть имена и отчества, есть адреса... Даже телефончики их, и те есть.

Левченко дернулся. Сжал руки в кулаки - собственно, они сжались сами по себе, непроизвольно, - взяли да и превратились в две тяжелые болванки.

- Это надо срочно передать в милицию, - сказал он.

Егоров сожалеюще глянул на напарника.

- Вроде бы ты и взрослый мужик, Вован, и седина уже у тебя в висках, а сообразиловки в котелке не больше, чем у ребенка. Ты в милицию за правами ходил? Ходил. Получил их?

- То не милиция, а ГАИ...

- А ГАИ - это разве не милиция? ГАИ - это что, специальный сухопутный отдел морского пароходства? Или один из цехов вагоноремонтного завода? Нет, я тебя, парень, совсем не узнаю... - Егоров постучал себя пальцем по виску. - Слушай умных людей, слушай... И сам слушайся.

- Тогда что же нам делать? А, Михалыч?

- Мы сами с этими ребятами справимся. Без всякой милиции. Такую охоту устроим - вся Москва затрепещет. Вздрогнет, застонет и заплачет. Только знать, кто это сделал, не будет.

- Я все думал, думал, думал об одной вещи - важная она или не важная, а сейчас понял, что важная... Фамилия подполковника, у которого я был в ГАИ, - Моршаков.

- Ну и что?

- Я случайно подслушал его разговор с Москвой. Он какой-то дамочке из Министерства внутренних дел докладывал насчет меня. Что права мне, мол, не светят... С чего бы это дамочке из Москвы мною интересоваться, а? Я ведь для неё - никто, мелкая сошка, пыль...

Седой ежик на голове Егорова озабоченно дернулся, кожа на лбу сложилась в многоступенчатую лесенку.

- М-да. Есть у меня сведения о том, что в этом деле кое-кто из МВД замешан. Поэтому и не надо... - Егоров поднял два листка с изображениями Каукалова и Аронова, ожесточенно встряхнул, словно бы что-то сбивал с бумаги, поморщился. - Не надо, чтобы это попадало в милицию. А сведения насчет дамочки из ментовки... - Егоро сощурился жестко, будто глянул в прицел, - что ж, сведения эти очень важные.

- У неё звание довольно высокое - подполковничиха.

- Подполковничиха - это не генеральша, - успокаивающе произнес Егоров, собрал на лбу привычную лесенку морщин, ежик на его голове смешно дернулся, сполз вниз, подержался немного там и снова поднялся наверх. - Мы этих охотников за дальнобойщиками так прижмем, такую охоту с красными флажками устроим, что у них свет в глазах померкнет.

У Егорова в голове уже начал складываться план. План охоты на охотников.

- Маманя, а что, если я тебе куплю путевку и отправлю куда-нибудь в Подмосковье, в хорошее место отдохнуть? - предложил Каукалов утром матери, когда та заглянула в его комнату. - А?

- Чего это ты меня маманей стал звать, Жека? - Голос Новеллы Петровны надломился - послышались дребезжащие, обиженно-тревожные старческие нотки, мать удивленно уставилась на сына. - Никогда не звал маманей, а сейчас назвал. Повзрослел, что ли?

Каукалов зевнул и сладко, с хрустом и подвывом, потянулся, перевернулся на бок.

- Вполне возможно, ма, настала пора тебя маманей называть. Или мамахеном... - Он снова зевнул. - Ну как тебе моя идея?

- Похоже, ты меня из дома хочешь сбагрить. - Новелла Петровна проницательно сощурилась. - Один хочешь остаться? С какой-нибудь... Новелла Петровна покрутила пальцами, словно вращала попавший в ладонь шар, потом сделала замысловатое движение, рисуя в воздухе то ли лошадь, то ли задастую женщину с четырьмя ногами, - чтобы мамулька не мешала?

- Вот именно, - не стал скрывать Каукалов, развернулся лицом к матери, и она, пожалуй, первый раз в жизни заметила, какие у него жестокие, беспощадные глаза.

- Г-господи! - Новелла Петровна прижала руки к лицу, хлюпнула носом, словно обиженная девчонка. - Ты же в армию уходил совсем другим...

Вместо ответа Каукалов презрительно фыркнул: проснулась, маманя!

- А, Жека? Женечка, Жеконька, Женюшка, Женчик, Жекуня... Как я тебя только не звала. - Голос Новеллы Петровны наполнился чем-то просквоженным. Она села на стул, покорно свесила между коленями тяжелые красные руки.

Некоторое время сидела молча, думая о чем-то своем, непростом, морща лицо. Она старела буквально на глазах, посекундно, нестарая ещё женщина Новелла Петровна Каукалова, преображение происходило так стремительно, что внутри у Каукалова даже что-то нехорошо сжалось.

Он испугался: а вдруг мать умрет? Это же столько хлопот! Похороны, поминальный стол, суета по поводу гроба и могилы. Он не боялся остаться без матери - это его пугало меньше всего, - даже наоборот: когда не станет матери, ему будет легче жить, - боялся кладбищенской суеты, неприятных объяснений, бумажек, которые надо обязательно подписать у разных чиновников...

- Ты чего? - Каукалов приподнялся на локте.

- Ничего, - наконец очнулась мать. - Ладно, сынок... Покупай мне путевку. Куда скажешь - туда и поеду. В Вороново, в Софрино, в Архангельское, в Переделкино. В Переделкино, кстати, хороший санаторий для сердечников.

Каукалов приобрел матери путевку на неделю, - но не в Вороново, не в Переделкино и не в Софрину, а на Клязьму, в бывший молодежный пансионат, гремевший когда-то в шестидесятые годы, как некая цитадель молодежного греха, в обшарпанную, с грязными окном комнатку, поскольку это было много дешевле, чем Вороново или Софрино, и отправил туда мать на автобусе.