Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

Словно из разбитого лопнувшего механизма будильника.

И совсем довершая сходство, торчала сквозь трещину в шее освободившаяся пружина.

Нет, это было просто великолепно!

— Э т о… — волнуясь от нахлынувших чувств, проскрипел Борка.

И очнувшийся Кеф, непрозрачные пластиковые глаза которого, точно бусины, были пришиты на плюшевой морде, повернулся и тоже взволнованно подтвердил:

— Э т о…

А затем вслед за Кефом неловко присел и, покряхтывая от напряжения, звериными толстыми пальцами, где обрубки когтей заплывали фиолетовым мясом, принялся собирать эти оси и шестеренки и ссыпать их, по мере накапливания, в карман брезентовой куртки.

Он даже посапывал наслаждения — ощущая их твердую приятную тяжесть.

Так что все это было и в самом деле великолепно.

Только теперь перед ними расстилалась не площадь, а широкий безлюдный проспект, уходящий домами куда–то за край горизонта: с проводов над проезжей частью его свешивались гирлянды и флаги, и, как стадо гиппопотамов, томились на повороте брошенные троллейбусы.

И уже перед ними лежала не женщина, а мужчина — в собачьей распахнутой шубе, и латунные шестеренки вываливались у него откуда–то из–под ребер.

И стояли вокруг гвардейцы с багровыми, оскаленными мордоворотами.

— Встать!.. — скомандовал офицер в черной папахе.

Кеф и Борка, поддерживая друг друга, медленно выпрямились.

Видимо, они черезчур увлеклись собиранием разных деталек и поэтому не заметили, как перебрались с площади — сюда, на проспект.

Такое с ними бывало.

Но они опять же нисколько не испугались.

Потому что офицер, возбужденный случившимся, только вытаращил глаза, увидев мохнатые плюшевые физиономии, и, мгновенно потеряв к ним какой–либо интерес, скомкал лайковую перчатку, морщась и отворачиваясь:

— Уроды…

Бояться поэтому было нечего.

Правда, один из гвардейцев, судя по всему, недавнего срока, сильно нервничающий, облизывающий корку губ, все–таки передернул затвор, скорее всего, не умея остановиться, но ему скомандовали:

— Отставить!..

И гвардеец, возвращаясь в сознание, вздрогнул так, как будто его ударили:

— Виноват, господин капитан, просто раньше их никогда не видел…

Крупное, крестьянское лицо его, покрытое рябью веснушек, исказилось в гримасе.

Он безумно таращился.

— Ну тогда — посмотри, посмотри… — сказал офицер с непонятной, какой–то рыкающей интонацией. — Посмотри… Ничего — скоро на них насмотришься… — И внезапно оборотился к другим двум гвардейцам, которые, придерживая за локти, подвели откуда–то рослого представительного мужчину, почему–то без шапки, но в дорогом, отороченном мехом, расстегнутом теплом пальто и, наверное, в не менее дорогом строгом темном костюме — потому что из–под сбитого шарфа проглядывали галстук и белоснежный воротничок. — Ну?.. А это еще что за чучело?..

Мужчина попытался что–то ответить, однако гвардеец, с шевроном капрала на рукаве, тут же грубо пихнул его в бок кулаком, а затем доложил, не справляясь в горячим, вздымающим грудь дыханием:

— Так что, пытался скрыться, господин капитан!.. Мы ему — «Стой»! — а он в парадную налаживается… Можно сказать, еле перехватили… И документов своих — не хочет показывать…

Он еще раз, как бы случайно, заехал мужчине увесистым кулаком — проглотил ком слюны и поправил надвинувшуюся на глаза папаху.

Мужчина все же сказал:

— Извините, господин капитан, произошло недоразумение. Документы у меня, конечно, с собой. Можете ознакомиться, если хотите…

Появилась на свет плоская синяя книжица с гербом из тисненного серебра, и мужчина довольно–таки небрежно, двумя пальцами протянул ее возбужденному офицеру.

— Пожалуйста, сударь…

Он вообще держался очень уверенно: вслед за документами вытащил из бокового кармана лаковый, с инкрустациями, увесистый портсигар и, отщелкнув со звоном крышечку, выброшенную пружиной, несколько демонстративно достал оттуда тупую коричневую сигару, украшенную трехцветной наклейкой — тут же, приспособлением внутри портсигара откусил круглый кончик и, извлекши все из того же удивительного портсигара слабенький язычок огня, прикурил — глубоко и равномерно затягиваясь.

Даже гвардейцы, вероятно, почувствовали эту уверенность, потому что, переглянувшись между собой, неохотно отпустили его прижатые локти, а значительно успокоившийся, подтянувшийся капитан пролистал три–четыре страницы и вовсе доброжелательно поинтересовался:

— Господин инспектор музыкальных училищ? Господин Фабрициус Барма?

— Так точно!.. — с чуть заметной иронией ответил мужчина.

Правда, капитан предпочел этой иронии не услышать.

— Как же так получается, господин инспектор? По какой причине вы пытались… скрыться от патруля? Вы же понимаете: солдаты выполняют свои обязанности?..

Мужчина без суеты затянулся.

— Господин капитан… Разве я мог предположить, что этот… оклик…имеет ко мне отношение? Я спокойно — после завтрака в обществе… одной… особы — возвращаюсь к себе домой, по официальному адресу… в настроении… ничего такого не подозреваю, вдруг — какие–то крики, стрельба… Учтите мое состояние…

Он приветливо протянул портсигар капитану, и капитан, чуть замешкавшись, взял предложенную ему сигару, — прочитал надпись на этикетке, поднял брови:

— Благодарю вас… А, собственно, по какому адресу вы проживаете?

— Так, Повешенных, тридцать пять, где, в общем–то, и задержали…

Мужчина солидно повел рукой — показывая, и в этот момент Кеф и Борка его узнали. Потому что он повернулся к ним в профиль.

Сэнсэй!

Тот, который разговаривал с нервным юношей и с Крокодилом.

Они, кажется, вздрогнули.

И, наверное, именно потому, что они оба вздрогнули, мужчина обратил на них некоторое внимание.

Тоже — мгновенно узнав.

Правда, лицо его при этом нисколько не изменилось. Только в темных глазах промелькнуло какое–то странное выражение.

Он сказал:

— Так я могу быть свободен? Или вы, господин капитан, меня все–таки арестовали?

Ирония теперь звучала гораздо заметней.

Капитан нахмурился.

— Разумеется, вы можете идти, — сказал он. — Вот ваши документы, господин инспектор. Я бы только посоветовал вам не попадать больше в такие истории…

После чего весьма сдержанно откозырял.

— Всего хорошего, — вежливо поклонился мужчина.

Отвернулся и, скользнув мимолетным взглядом по Кефу и Борке, которые немного попятились, с чрезвычайным достоинством зашагал вдоль притихшего, уже совершенно безжизненного проспекта.

Вся фигура его показывала, что — идет благонамеренный гражданин.

Он даже не торопился.

— Сука! — отчетливо произнес один из гвардейцев.

А другой громко сплюнул — шмякнув тягучей харкотиной в стенку дома.

— Разговорчики!.. — кисло сказал капитан.

Надо было на что–то решаться.

И поэтому когда капитан, вяло махнув рукой, оглянулся и что–то прикинул, вероятно, намереваясь вернуться на площадь, то они оба схватились за его красный мундир и, не обращая внимания на тут же выраженную брезгливость, одинаковыми, как у близнецов, голосами каркнули в морозную тишину:

— Вот — этот…

— Этот? — спросил капитан, мгновенно насторожившись.

И они закивали раздутыми медвежьими мордочками:

— Взрывает… жестянка…

Тогда капитан медленно смял сигару, предложенную ему мужчиной, бросил мусор табака и бумаги на мерзлый асфальт и еще придавил, растирая носком ботинка.

Глаза его заблестели.

— Ага!.. — сказал он…

3. М Э Р И Я. О Т Ч Е Т Н Ы Й П Е Р И О Д.

Барма стоял у прохода из внутреннего, хозяйственного, «особого» дворика мэрии и смотрел, как среди суматохи, вызваной его появлением, среди криков, команд и гомона переругивающихся голосов завершается подготовка к отправлению транспорта на Восток.

Он испытывал некоторое, вполне ощутимое недовольство: транспорт должен был отправиться еще ночью, чтоб пройти городские кварталы под прикрытием темноты, но, как всегда, в последний момент выявились определенные трудности, ставшие уже, по–видимому, некой традицией — что–то было не до конца согласовано в документах сопровождения, которые утверждались в пяти разных местах, опоздали по обыкновению с доставкой горючего, хронически находящегося в дефиците, разумеется, обнаружился некомплект в части передаваемого персонала, и так далее, и тому подобное, куча всяких выскочивших неизвестно откуда, раздражающих мелочей, — в результате, как водится, уже давно рассвело, а четыре фургона, обтянутые по ребрам брезентом защитного цвета, боевые, ободранные, с разводами въевшейся грязи, которую невозможно было отчистить, все еще неподвижно темнели неподалеку от изолятора: мощные тупые капоты у них оставались холодными, и непонятно было, когда они вообще смогут тронуться с места.