Суд - Ардаматский Василий Иванович

— Здорово, Бибиша… — Гонтарь осклабил свой огромный рот и крепко стиснул руку парня, думая — вот с ним я и пообедаю… — Куда строчишь?

— Домой, Гошенька, я в утренней смене крутил баранку. До чего же я рад увидеть тебя. Сразу вспомнилось, как ты меня в колонии от шпаны защитил. Помнишь?

— Пообедать со мной не хочешь? Зайдем, где получше, — весело предложил Гонтарь, предвкушая разговор, в котором он узнает все новости про ту колонию.

— Обедать давай ко мне домой, — предложил Би-би. — Я живу вот тут, рядом, где Центральный телеграф. Жаль только — жинки нет, она до вечера вкалывает. Но обед дома оставлен, будь спокоен.

— Ну что ж, поглядим, как ты оклемался на воле, — засмеялся Гонтарь. — Пол-литра мои…

Комнатушка метров двенадцать, не больше, и чуть не половину ее занимала покрытая ковром полуторная тахта. Но в комнате еще умещалось множество всякой мебели: круглый стол, два кресла, трельяж с пуфиком, этажерка с книгами, платяной шкаф.

— Стоим с женой в очереди на улучшение площади, к зиме должны переехать, тогда заживем уже совсем как люди, — говорил Би-би, таская из кухни приготовленную женой еду.

Наконец они сели к столу и подняли первую чарку.

— За свидание, — почему-то с досадой сказал Гонтарь и выпил одним дыхом.

Би-би только отпил немного:

— Прости, Гоша, но почти совсем не пью, я ведь в такси работаю, отвык, — поставил рюмку на стол и добавил: — Я, брат Гоша, по всем линиям завязал накрепко, колонии с меня хватило одной, вот так хватило, — он полоснул по горлу ладонью. — А ты как?

— А весь срок отлопатил, от ворот до ворот? — не отвечая, спросил Гонтарь, испытывая непонятную досаду.

— До последнего витка, Гоша, и старался как мог, сам видел.

— Помню, помню… — усмехнулся Гонтарь, ковыряясь вилкой в винегрете. Даже в хоре пел, смотреть было противно.

— Это уж как угодно, — немного обиделся Би-би, — а только от того пения время шло быстрее и легче.

Он разлил холодную окрошку, и под нее Гонтарь уже один выпил еще.

— Но ты, Гоша, как я чувствую, не завязал, — тихо и с сочувствием произнес Би-би.

— Почему же? Работаю, как и все.

— А где, если не секрет?

— Какой же тут может быть секрет? В Министерстве автопромышленности.

Би-би облегченно рассмеялся:

— Смотри как здорово получается! Ты машины делаешь, а я на них езжу.

— Да уж так… — прошептал Гонтарь своими громадными губами и спросил неизвестно для чего: — А жинка твоя где трудится?

— Вот тут, рядом, на Центральном телеграфе, она у меня технарь — на аппарате работает.

Би-би принес из кухни разогретые макароны — Гонтарь с детства любил эту пищу и принялся за нее с охоткой. Говорить больше было не о чем. Спросил просто так:

— Сколько же ты накручиваешь на своем такси?

— За месяц минимум двести, а летом выше трех сотен бывает.

— Да брось ты… — Гонтарь даже есть перестал. — Наверно, это когда уже идешь против закона?

— Нет, Гоша. Но работаю так, что глаза на лоб.

Гонтарь только головой покачал — не поверил. Но стало ему что-то грустно, и он заторопился уходить. Би-би его не удерживал, его явно тянуло в сон. Когда Гонтарь ушел, он прямо со стула свалился на тахту и тут же крепко заснул.

А Гонтарь снова шагал по суетным московским улицам, но после встречи с Би-би душу его глодала непонятная тревога — правильно ли он живет? Обычно ему достаточно было ощутить в кармане тугую пачку денег, и всякие лишние думы о жизни отлетали далеко-далеко. А сейчас он отделаться от них не мог.

Он знал: только один человек мог вернуть ему уверенность в себе и в непреложности избранной жизни, — это Александр Платонович Ростовцев, дед Платон… Правда, однажды он втравил его в опасное дело, и из-за этого пришлось прятаться от мстительных грузин в колонии. Но это было только однажды, и, кроме всего, дед Платон вырвал его на волю до срока. Потом пару раз он подключал его к своим делам, и неизменно были за это приличные деньги; а главное — когда ты в деле Ростовцева, можешь быть спокоен: в беду он тебя не даст.

Вот и сейчас Гонтарь решил идти к Ростовцеву. Вечер уже затушевывал все вокруг легкой синевой, но огни города еще не разгорелись и в подъездах свет еще не был зажжен.

Только б был Ростовцев дома и еще чтобы разрешил войти, а то, бывало, другой раз и не впустит, скажет «не время» и назначит, когда прийти.

Ростовцев сам открыл дверь, несколько секунд смотрел на Гонтаря, будто не мог вспомнить, кто это, а потом сказал тихо:

— Зайди…

Провел, как обычно, на кухню, плотно прикрыл дверь, света не зажег, сел по другую сторону стола и спросил простецки:

— Есть хочешь?

— Поговорить надо, Александр Платонович.

— Давай.

— Что-то работы хорошей нет.

— Я о тебе помню, не тревожься, — тихо ответил Ростовцев. — Жить на что есть?

— Есть, есть, — махнул рукой Гонтарь. — Работать хочется по-настоящему, действовать, извелся я от безделья. И участковый может приклеить тунеядство.

— Дай ему десятку, и делу конец.

— Нашему не дашь — зверь… Между прочим, Александр Платонович, не думали ли вы о деньгах, которые сейчас горой лежат в колхозах?

Ростовцев несказанно удивился тому, что Гонтарь полез в колхозы:

— А ты откуда про то знаешь?

— Честное слово — точно. Признаюсь, я тут влез в одно дельце — мы с одним типом богатому колхозу двигатели к грузовикам сварганили по сильно левой цене. Поверите, за минуту я тысчонку срубил, вот… — Гонтарь постучал по груди, где пиджак оттопыривали деньги.

— Кто был с тобой?

— Вы его не знаете, Александр Платонович, — случайный попутчик, и не в нем дело, он не годится — трус и пижон, одну левую бумажку сотворил и сутки в штаны клал. Тут нужны сильные люди, такие, как вы, Александр Платонович. А денег в колхозах миллионы и миллионы, и на дело они их не жалеют и не считают. Сам убедился. Надо только наладить делать эти левые бумажки-распоряжения, и тогда деньги потекут рекой.

Ростовцев слушал его вроде рассеянно, смотрел куда-то в сторону, а сам в это время сильно заволновался — то, что предложил Гонтарь, было у него, что называется, под рукой. Он даже не заметил, что его гость давно молчит.

— Скажу тебе так… — спохватился наконец Ростовцев. — Идею ты принес хорошую, но на это дело надо искать людей крупных, а они на улице не валяются.

— Беретесь за это? — оживился Гонтарь.

— Пока ничего не скажу. Буду думать. Если что — позову…

Глава двадцать первая

Клонился к вечеру солнечный, но совсем холодный день. Осень в этом году обнаружилась рановато, и оттого всем казалось, что она затянулась. Порывистый ветер гонял по воде зябкую рябь, там, где солнце спускалось к горизонту, и эта рябь и волны вспыхивали холодным золотым блеском. Навигация еще там закрыта, но москвичи что-то уж не торопились воспользоваться услугами пароходства, и прогулочные теплоходы отчаливали от причалов Химкинского порта почти пустые и без обычной людской толкотни на пристани. К тому же и день был будний.

В ресторане порта тоже было пусто — вечерняя публика еще не начала съезжаться, и только на веранде за столом, не покрытым скатертью, сидели двое мужчин. Ресторан на веранде уже был свернут, они сами принесли из буфета две бутылки пива, каменевшие бутерброды и теперь неторопливо поцеживали пиво и вели разговор внешне спокойный, даже ленивый, но по тому, как они то и дело пристально всматривались друг в друга было видно, сколь он им важен. Оба были в темных деловых костюмах, при воротничках и неброских галстуках. Один из них Александр Платонович Ростовцев, — рослый, седоголовый с красивым, но несколько отяжелевшим лицом. У него были выпуклые, необыкновенно живые губы, когда он говорил, они мимолетными движениями выражали и иронию, и злость и непонимание, и радость… Его собеседник Кузьма Аверкиевич Кичигин — широкоплечий крепыш, чуть медлительный в словах и в жестах, да и во всем его облике была какая-то вальяжность или, может быть, подчеркнутая небрежность к себе, вот и костюм у него был довольно мят, и галстучный узел вылез из воротничка, и брился он, кажется, не сегодня — на лице серый налет, будто тень. Но от всего этого отвлекал взгляд его глаз металлического цвета из-под густых бровей. Они смотрели в мир открыто и весело, а могли мгновенно вспыхнуть беспощадной злостью, и тогда над ним сдвигались вплотную темные брови. Сейчас его глаза были очень внимательными. Разговор у мужчин был немногословный, с длинными паузами.