Лебяжье ущелье - Наталия Ломовская

Тень в кресле замолкает, словно подыскивает слова, и это дает Кате время на реплику:

– А Георгия мы куда денем? Спровадим на тот свет?

– Катя, ты жестока…

– Я? Скажи, а это не ты убила всех этих женщин?

Ганна смеется. Катя не слышит этого, но чувствует рябь, проходящую по странно зыбкому телу сестры, и до нее долетает волна затхлой сырости. Так пахнет застоявшаяся вода.

– Нет, сестренка. Не я. Я лишь хотела освободиться, избавиться от своей ноши. Они были предупреждены о возможных последствиях, о том, что получат плод не по праву рождения…

– Что-то я сомневаюсь.

– Честность, Катя, честность. Вот одно из правил игры. И ты ответь мне, честно, не лукавя: ты ведь хочешь этого, да? Просто боишься? Не бойся. Ты сможешь избегнуть моей участи…

– Отчего же ты не избегла ее?

– Я была глупа и наивна. Мою женскую судьбу сломали в самом начале. Потом я влюбилась в смазливого проходимца… Ты тоже чуть не влюбилась в него, сестренка. Он, конечно, постарел, его нервная система измотана общением со мной, но все еще, – и снова этот гадкий, студенистый, неслышимый смешок, – но все еще импозантен, подлец. Он завел себе смазливую любовницу, она захотела занять мое место и утопила меня в озере! Катя, это было больно! Что ж, в каком-то смысле ей удалось побывать на моем месте – я пришла и утопила ее в ее же вонючем бассейне!

– Инструкторшу, – припомнила Катя.

– Да, сестренка, да. И это был мой маленький праздник. Но потом… Все оказалось не так, как я себе представляла. Плод поддерживал во мне жизнь, но я все же изменилась. Я не могла появляться на людях, мне пришлось прятаться, жить только по ночам, и уж эти ночи я проводила с верным супругом! И я устала, Катя, как я устала! Без сна, без пищи, без воды, без дыхания! Знаешь, это очень страшно, если не можешь сделать вдох и выдох. И еще я устала без надежды – пока Юрий не нашел эту книгу… Как мне было больно, Катя! Я хочу уйти. И ты поможешь мне. А в уплату за услугу, которую, как сестра, могла бы оказать и бескорыстно, ты возьмешь весь прекрасный мир, и на такой долгий срок, как только захочешь!

– И я смогу жить вечно?

– Да, сестра, да!

– И пережить свою любовь, своих детей, и, быть может, внуков? Увидеть, как стареет Мышка? И как она умрет? Родители не должны хоронить своих детей.

– Я не понимаю тебя…

– Да. Ты меня не понимаешь. И я не надеюсь тебе это объяснить. Ганна, ты не думала о том, что ты вынашивала? Чей это плод?

– Это легенда, Катя, это просто старая сказка!

Тут уж и Кате пришлось посмеяться.

– Легенда? Однако она работает, разве нет? Прости, Ганна. Я обманула твои надежды. Я не могу принять твоего дара и не хочу жить вечно. Я хочу прожить жизнь, вырастить Мышку и умереть в свой срок. Не знаю, как дело обстоит с загробной жизнью, но в любом случае, мне хватит и этой.

– Не хватит, сестра, поверь мне. Мне дано видеть кое-что… У тебя опухоль, небольшая, но неоперабельная опухоль. Скажи, у тебя не болит голова? Катя, тебе осталось жить несколько месяцев.

Кате показалось, что непонятная жестокая сила вжала ее в землю, даже воздух вокруг нее отвердел и давит, прижимает к полу. За что, за что? На мгновение Кате увиделось бледное, впалое, чужое для всего живущего и надеющегося лицо той женщины, что была тогда рядом с Иваном. Вот, значит, пришло возмездие. Она тоже… обречена?.. Ей казалось, что она уже мертва, что навсегда останется в этом подвале и никогда не увидит больше дневного света, не услышит голоса Мышки… Черный, палящий, едкий огонь залил ее душу, и не было от него спасения, но вот протянулась рука, и в руке этой – что? – прохладное, поблескивающее бесчисленными гранями, антрацитово-черное яйцо. Оно кажется сделанным из камня, но это не камень. Оболочка яйца тонка, как бумага, и что-то пульсирует под ней, живет, шевелится, как червяк в яблоке. По обожженному телу пробегает судорога, тело кричит – возьми! возьми! Но черный огонь слабеет, отступает, и кажется Кате – крылья простерлись за правым ее плечом, и тень от них закрывает, спасает ее от пламени…

– В тени крыл Твоих, – с трудом произносит Катя.

Наваждение рассеялось.

– Ты все же солгала, да? Недаром говорят: скажи правду, и пусть дьяволу станет стыдно. Но даже если ты сказала правду… Что ж, извини. У меня много дел. Прошу, не задерживай больше нас здесь. Если в тебе осталось что-то человеческое…

В эту секунду Ганна встает, и свет падает на ее лицо.

На то, что когда-то было прекрасным женским лицом.

Кате не хватает воздуха, она делает несколько коротких хриплых вдохов. Как бы ни была коротка или длинна ее жизнь, она всегда будет помнить это лицо, оно явится ей и в кошмарном сне, и в жарком бреду. Чей образ и чье подобие повторилось в нем? Черно-зеленая кожа, в пустых глазницах клубится мрак, нос провалился, бесследно исчезла нижняя челюсть, яма рта истекает слизью и зловонием…

Она не помнила, как дошла до лестницы, как преодолела ее – Катины ноги были словно налиты водой, и, как сквозь темную, тяжелую озерную воду, ступни опускались на крутые ступени, а вслед ей несся булькающий смех чудовища.

Ворон сидел на полу, напротив распахнутой двери в подвал. На лбу и вокруг рта у него прорезались глубокие морщины, как у старика, и он не встал ей навстречу, как будто смертельно устал. Катя закрыла дверь, громыхнула щеколдой, и села рядом с ним.

– Мышка спит?

– Да. Что – там? Вы что-то видели?

– Потом, Ворон. Потом. Я пока не готова… Пока дышать еще трудно…

– Но мы теперь сможем отсюда уехать?

– Не знаю.

– Георгий Александрович, кажется, умер.

Катя посмотрела на него так, что Ворон закрыл глаза, чтобы не видеть, как она смотрит.

– Что значит – кажется?

– Я зашел к нему и увидел – пустой пузырек на полу, таблетки вокруг рассыпаны, бутылка виски валяется, разлитая. Кажется, у него лежала на груди какая-то бумага, записка, что ли. Но я не стал ее читать и не смог проверить, жив он или нет. Я испугался и побежал сюда…

– Да, здесь не так страшно, – пробормотала Катя и с усилием встала. – Пошли. Надо вызвать «Скорую помощь», если телефон, конечно, работает. Ох, я чувствую себя так, словно меня через мясорубку пропустили…

Темное лицо Георгия было словно каменное, седые волосы казались еще белее на фоне этого лица, на фоне черного диванного валика. Сердце у него билось, он дышал. На записке было ничего не понять, сплошные каракули, но Катя разобрала свое имя. «Прости меня, Катя», – прочитала она, и у нее вдруг больно сжалось горло, в глазах защипало…

– Сказали, едут, – обнадежил Ворон, вернувшийся от телефона.

– Хорошо. Вот что, ты давай посчитай, сколько тут таблеток валяется, и посмотри, сколько их было вообще, а я пока…