Цареубийство в 1918 году - Михаил Хейфец

Рой Медведев пишет, что Мясникова после войны выманили из Парижа под личную гарантию Сталина: «Ваше прошлое забыто».

Психологически этот человек напоминал шолоховского Макара Нагульнова. Мясников написал о себе Ленину: «Я три раза бегал из ссылки и не так, как т. Троцкий, который имел возможность отдавать оленей, нет, бегу «зайцем», бегу не за границу, а для партийной работы в Россию…» (Будто читаешь цитату из «Поднятой целины»: «Я к партии не ученым хрящиком прирастал, как Троцкий.») А мечты Макара о всеобщем счастье для всех беленьких, желтеньких и черненьких перекликаются с рассказом Мясникова историку Борису Николаевскому, мол, вдохновлял его на убийство Михаила Романова… пушкинский «Кинжал»:

…свободы тайный страж, карающий кинжал,Последний судия позора и обиды.Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона,Свершитель ты проклятий и надежд.Ты кроешься под сенью трона,Под блеском праздничных одежд…

Эти строки поэт посвятил памяти Шарлотте Кордэ, поразившей кинжалом-мстителем теоретика революционного террора Марата.

Следующими жертвами убийц с удостоверениями ЧК в карманах стали придворные, разделившие с монархом его судьбу до конца.

Генерал-адъютант Илья Татищев был этапирован из Тобольска вторым эшелоном, с цесаревичем и его сестрами. В дороге комиссар, некто Родионов, опознанный придворными как бывший офицер жандармской погранстражи в Вержболово, обратился к нему с таким предложением: «Я знал вас в силе, и каким же вы были тогда хорошим человеком; потому, если смогу что-то для вас сделать – просите сейчас, я постараюсь». Татищев ответил: «Единственная просьба – не разлучайте с Государем». Замявшийся Родионов ответил: «Не уверен, что это в моих силах, я ведь всего-навсего один из комиссаров.» (Как учил когда-то меня генерал-гебист, которому я обрабатывал мемуары: «Навредить у нас может и уборщица, а добро сделать не в силах и большой начальник». Или, как говорил Воланд Маргарите, «каждое ведомство должно заниматься своими делами».)

В камере Ивановской тюрьмы Татищев сидел с камердинерами Чемодуровым и Волковым, и они рассказали на следствии, что 25-26 мая (7-8 июня н ст.) Илью Леонидовича вызвали в контору тюрьмы. Вскоре оттуда передали в камеру его просьбу – принести оставшиеся на нарах шубу и бумажник. Думаю, что, согласно задуманому сценарию, это умышленно доверили сделать не надзирателю, а сокамернику, Волкову. В конторе генерал успел показать ему врученный только что ордер, где говорилось, что Татищев высылается из пределов Уральской области. В тюрьме стало известно, что такой ордер вручили и другому придворному, князю Валентину Долгорукому. Позднее, в письмах, заговорщики царя уведомили, что им удалось освободить «Д и Т».

Подвела, пока еще неопытных, убийц небрежность. После занятия города белые солдаты нашли недалеко от железной дороги два почти разложившихся трупа (июльская жара, а прошло больше полутора месяцев). Убийцы небрежно обшарили карманы жертв, а белые напротив старались, потому что искали останки Романовых… В костюме, одетом на одно из распавшихся тел, нашли расписку, выданную комиссаром Дидковским в том, что он изъял у гражданина В. Долгорукого при обыске 79 тысяч рублей.

У Долгорукого, ведшего хозяйство семьи, хранились ее средства. Расписка похитителя денег рассказала современникам и потомкам об участи «освобожденных» придворных.

Следующее убийство датируется первой декадой июля.

Еще в июне помощник коменданта Авдеева, – Мошкин, – украл золотую цепочку от крестика цесаревича Алексея. Царь смолчал, но жалобу подали царевичевы слуги, бывшие матросы с царской яхты – Иван Седнев и Клементий Нагорный. Эти «провокаторы и скандалисты, оклеветавшие мужественного помкоменданта», были, конечно, арестованы и препровождены в тюрьму. Но вдруг 4 июля произошло этакое «перестроечное чудо»: делу о позабытой цепочке дали ход, Авдеева с Мошкиним вызвали в Уралсовет, откуда они не вернулись в Ипатьевский дом. В ДОН пришли зато «Белобородов, Сафаров, Юровский, Никулин и еще какие-то два человека… Белобородов объяснил нам, – показал на следствии разводящий Якимов, – что Юровский теперь новый комендант, а Никулин его помощник… Он тут же приказал авдеевской команде улетучиться из дому».

Эти показания подтверждаются записями в дневнике Николая II:

«Сегодня произошла смена коменданта – во время обеда пришел Белобородов и др. и объявил, что вместо Авдеева назначается тот, которого мы принимали за доктора, – Юровский. Днем, до часу, они составляли опись золотым вещам – нашим и детей: большую часть (кольца, браслеты и др.) они взяли с собой. Объяснили это тем, что случилась неприятная история в нашем доме, упомянули о пропаже наших предметов… Жаль Авдеева, но он виноват, что не удержал своих людей от воровства из сундуков в сарае.»

Запись следующего дня (23 июня, т е. 5 июля н ст.):

«Вчера комендант Юровский принес ящичек со всеми взятыми драгоценностями, просил проверить содержимое и при нас запечатал его, оставив у нас на хранение… Юровский и его помощники начинают понимать, какого рода люди нас окружали и охраняли, обворовывая.

Не говорю об имуществе – они даже удерживали себе большую часть из приносимых припасов из женского монастыря. Только теперь, после новой перемены, мы узнали об этом, потому что все количество провизии стало попадать на кухню.»

Еще через день: «По слухам, некоторые авдеевцы уже сидят под арестом.»

…Тем временем арестованные Седнев и Нагорный напросились на аудиенцию к большому рабоче-крестьянскому начальнику, гражданину Белобородову. Раз он недоволен их честной службой, может, вообще следует уволиться? Начальник ответствовал: «В любое время». Тогда они подали на его имя «покорнейшее прошение» – отправить их в Ярославскую губернию, «так что мы крестьяне, желаем обрабатывать свое крестьянство». Седнев, напомнив про прежнее устное председателя совета обещание отпустить их, писал, что он человек семейный, в селе у него мать, жена с тремя детьми, сестра, так что «выявите наше положение» (прошение нашли среди брошенных за ненадобностью бумаг совета и приобщили к следственному делу).

Тюрьма узнала результат: обоих лакеев вызвали в контору и вручили ордера на выдворение с Урала за подписью Белобородова и Дидковского, такие же, как были выданы Долгорукому с Татищевым. В доме Ипатьева за судьбу слуг беспокоились, но заботливый Юровский успокаивал царя и царицу: сбежал, мол, Седнев из тюрьмы, потому не возвращается со следствия по делу о краже.

Примерно через три недели камердинер Чемодуров, заболевший в доме Ипатьева и попросившийся в больницу, этапированный вместо этого в тюрьму, до смерти напуганный заключением и не смевший напомнить начальнику о себе, сидевший в камере, как мышь в норе, и забытый поэтому начальством за хлопотами главного убийства, опознал найденные там же, у железной дороги, трупы.

Они пролежали не так долго, как тела бывших сановников, и потому Чемодуров легко узнал останки Ивана Седнева и Клементия Нагорного.

Последние июльские убийства произошли в окрестностях небольшого уральского городка Алапаевска через сутки после главного, – екатеринбургского – убийства. Но композиционно мне удобнее описать их в данной главе, потому что алапаевские преступления осуществляли по тому же самому плану, что убийства в Перми и возле екатеринбургского железнодорожного полотна, а не в виде казни, как в Ипатьевском доме.

В Алапаевске убивали Романовых из боковых ветвей династии – Константиновичей и Михайловичей.

«Алапаевские убийства по жестокости были не менее ужасны, чем екатеринбургские», – заметил Бруцкус и был неправ: екатеринбургское убийство выглядит гуманным актом по сравнению с алапаевскими зверствами.

Романовых из младших ветвей династии выслали сначала в Вятку, потом в Екатеринбург. На Пасху 1918 года великий князь Игорь Константинович (внук генерал-адмирала Константина Николаевича, брата Александра II и одного из главных творцов великих реформ, и сын поэта «К.Р.» – Константина Романова) познакомился в Екатеринбурге с управляющим фабриканта Злоказова, – Петром Алексеевичем Леоновым. Он попросил этого местного знакомца найти ему и другим сосланным великим князьям квартиры на съем, «потому что в гостинице дорого, у них нет средств». Леонов нашел жилье и вместе с великим князем пошел к областному жилкомиссару Жилинскому, чтобы оформить прописку.

– Игорь Константинович сам в комнату, где находился Жилинский, не входил, а стоял за дверью, – рассказывал он следствию, – я же говорил с Жилинским от имени князя. Комиссар проявил злобу и грубость… «Пусть живут по гостиницам! У них денег много! Они всю Россию обворовали!»