Лишённые родины - Глаголева Екатерина Владимировна

Бонапарт получил приказ как можно скорее отправляться в Тулон, где уже собрался крупный флот.

Талейран, обещавший поехать с генералом в Константинополь, разумеется, уклонился от этого, чем сильно его рассердил. Свободное место в карете Бонапарта заняла Жозефина, которую он считал своим талисманом; она проводит мужа до берега моря — но и только. Оба тяжело переживали грядущую разлуку; Жозефина опасалась за свое будущее: ей было ясно, что популярного генерала намеренно хотят удалить из столицы, и что с нею станет, если она лишится своего защитника и покровителя?.. Штаб выехал вперед; попутчиком Сулковского стал его тесть Вантюр, бывший переводчик при французском посольстве в Высокой Порте. Рано утром они сели в почтовую карету, остановившуюся неподалеку от дома часовщика Бреге на набережной Люнетт, где они на пару снимали квартиру. На середине Нового моста у кареты отвалилось колесо. Плохое предзнаменование…

— Мы не вернемся оттуда, друг мой, — печально сказал Вантюру Сулковский, обычно не склонный к предрассудкам. — Мы останемся в Египте.

Пассажиры ждали, пока хмурый, не выспавшийся возчик поставит колесо на место с помощью бродяги, обрадованного случаем заработать. Когда все снова уселись, Сулковский высунулся в окошко, бросил прощальный взгляд на Фонтан Самаритянки, на Лувр…

— Прощай, Франция! Прощай, Польша…

Шарлотта Карловна Ливен в «русском» придворном платье и усыпанном бриллиантами кокошнике шла по мозаичному паркету Большой церкви Зимнего дворца, неся на подушке из золотой парчи младенца, укрытого императорской мантией с горностаевым подбоем. По бокам от нее выступали обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин и граф Николай Иванович Салтыков. Их задачей было вовремя подхватить ребенка, если, не приведи Господь, он соскользнет с подушки, но обоим перевалило за шестьдесят, и надежда на них была плоха. Впрочем, князь Безбородко не зря говорил, что генеральше Ливен надо было родиться мужчиной: поступь ее была тверда, а руки сильны. Ей доверили уже не первое царское дитя, она справится.

Евангелисты смотрели на нее из-под потолка; воскресший Христос возносился в небеса. Яркие лучи февральского солнца лились в круглые окошки купола, играя на позолоте пилонов, лепных украшений и скульптур.

Имя новорожденному было найдено больше года назад, еще до его зачатия. Часовой у Летнего дворца доложил Павлу Петровичу в самый день его воцарения, будто ему явился архангел Михаил… Возможно, солдат слукавил, желая выслужиться и получить на водку, но мнительный император тотчас дал обет: если у него родится еще один сын, назвать его Михаилом. Он велел сломать Летний дворец и в конце февраля заложил первый камень в основание нового — Михайловского. Мария Федоровна разрешилась от бремени двадцать восьмого января девяносто восьмого года, в половине четвертого ночи, о чем возвестили двумястами одним выстрелом из пушек. Вероятно, младенца этот грохот не слишком обеспокоил, поскольку на разводе император отдал при пароле приказ великому князю Александру: «Бог даровал нам сына, его императорское высочество, великого князя Михаила Павловича, которому и быть генерал-фельдцейхмейстером и шефом гвардейского артиллерийского батальона».

Александр стал восприемником своего младшего брата. Читая «Символ веры», он словно впервые произносил каждое слово, наполнявшее его радостью и надеждой. Отец ясно дал ему понять, что новорожденный мальчик — не ровня ему и его братьям, ведь он «порфирородный», сын императора, а не великого князя. Возможно, именно Михаил унаследует престол? Ах, как это было бы хорошо! Приняв брата-крестника из купели в крыжму, Александр с умилением смотрел, как он сучит ножками и ручками, пока сестра Александра, исполнявшая роль крестной матери вместо герцогини Вюртемберг-Штутгартской, вытирает его и облачает в голубую крестильную рубашку.

Певчие пели тихо, чтобы не напугать младенца, и в ходе длинного обряда, продолжавшегося больше двух часов, он даже задремал. Кормилица, повитуха и няня (на эту роль назначили миссис Кеннеди, жену пастора англиканской церкви) тоже присутствовали в церкви, за ширмой; император избавил их от необходимости надевать фижмы и затягиваться в корсет. После сугубой ектении и отпуста Павлу поднесли на золотом блюде орден Святого Андрея Первозванного, который он возложил на сына, и тот заплакал. Ордена Святого Александра Невского, Белого орла, Святой Анны и Святого Станислава были пожалованы ему заочно.

Отслужили молебен с коленопреклонением, под артиллерийский салют в триста один выстрел — такой чести еще не удостаивали ни одного ребенка императорской четы. На торжественный обед собрались весь двор и особы первых классов; играл оркестр, пел хор; когда стемнело, весь город озарился иллюминацией.

Государыня на обед не явилась: она еще не оправилась от трудных родов и была удручена недавней смертью своего отца, герцога Вюртембергского. Акушер, выписанный из Берлина вместо прежнего (он тоже умер), объявил императору, что не ручается за жизнь его супруги, если она снова забеременеет. Павла не слишком огорчила перспектива воздержания на супружеском ложе, хотя он и был довольно нежен и предупредителен с женой. Поговаривали, что акушера подбил так сказать Кутайсов, желавший отдалить государя от императрицы и фрейлины Нелидовой, которые в последнее время оказывали на него довольно большое влияние. При дворе складывались новые партии, плелись новые интриги, и каждому надо сделать правильный выбор, чтобы не просчитаться…

Станислав Август Понятовский лежал в гробу в Мраморном зале Мраморного дворца. Стены затянули траурным крепом, окна завесили белыми полотнищами с красным быком. Короля обрядили в мундир с серебряным шитьем и только российскими орденами. Шляпа с белым пером лежала сбоку, на голову же ему надели особую шляпу, на которую Павел, приблизившись торжественным шагом, водрузил золотую корону.

Гроб, накрытый пологом, вынесли из дворца и поставили на роскошный катафалк. Император ехал за ним верхом, с опущенной книзу обнаженной шпагой в руке. На подушке несли другую корону — вызолоченную серебряную, на которую потратили из казны три тысячи двести рублей. Еще шесть тысяч ушло на траурные облачения лошадей, факелы и знамена.

Проследовав по гранитной набережной Екатерининского канала, кортеж свернул на Невский проспект и остановился у костела Святой Екатерины Александрийской. Арочный портал фасада словно приглашал войти в иной, неизведанный мир, навсегда закрыв двери за своей спиной. Сомкнутые смертной печатью очи Понятовского уже не видели большого полотна за главным престолом — «Мистическое обручение святой Екатерины», — пожертвованного храму покойной императрицей. Не слышал он ни сладостного грома органа, ни реквиема, написанного Козловским… После отпевания гроб снесли в склеп по правую сторону алтаря и предали земле.

Неожиданная смерть короля во время приготовлений к балу взбудоражила столицу, все только о ней и говорили. Это просто невероятно! Шесть недель назад он был здоров и весел, принимал у себя императора по случаю наступления Нового года и после продолжительной беседы с ним радостно объявил своему двору: «Наконец судьба устала преследовать нас — мы скоро увидим Варшаву!» Госпожа Виже-Лебрен не упускала случая рассказать о том, что предсказала кончину Понятовского, работая над его портретом: его левый глаз выглядел более тусклым, чем правый, а это верный знак скорой смерти. Одни говорили, что король простудился на Иордани, другие отметали эти слухи: его хватил удар. Как и покойную матушку-государыню. Ей ведь тоже было шестьдесят семь лет, как и ему. Нет, ему — шестьдесят шесть… Нашлись и такие, которые думали, что смерть польского короля ускорили из соображений экономии: содержание его двора слишком дорого обходилось казне. Однако на похороны государь не поскупился: на них потратили больше пятидесяти двух тысяч рублей.

Павел приехал в Мраморный дворец, как только тревожная весть достигла Зимнего, и не отходил от постели Станислава Августа до самой смерти. Его сыновья были здесь же, и с ними адъютанты — братья Чарторыйские. Доктор Беклер когда-то лечил и их; теперь всё его искусство оказалось бессильно против высшей силы, распоряжающейся человеческими судьбами. Католический священник принял исповедь бывшего короля и закрыл ему глаза.