Кладбище для безумцев - Рэй Брэдбери

Он кивнул головой в сторону наклонного коридора, теряющегося в темноте.

– Что ж, если не можешь идти, беги, – прошептал он.

– Бежать от кого?

Его губы влажно причмокнули, и наконец он произнес:

– От меня! Я всю жизнь бегал! Что, думаешь, я не могу догнать тебя? Господи! Притворись! Вообрази, что я по-прежнему силен, что обладаю все той же властью. Что я могу убить тебя! Сыграй, будто тебе страшно!

– Но мне страшно!

– Так беги! Черт тебя побери!

Он поднял кулак и ударил по стене, стряхнув с нее тени.

Я побежал.

А он за мной.

Глава 71

Это была жуткая притворная погоня, сквозь подземелья, где покоились коробки с фильмами, к каменным склепам, где покоились кинозвезды из всех этих фильмов, под стеной и сквозь стену, и вот стена уже позади, а я все мечусь по катакомбам, убегая от чудовища, чьи избыточные телеса вот-вот хлынут мне на пятки, я мчусь к могиле, где никогда не лежал Дж. Ч. Арбутнот.

И, убегая, я знал: да никакая это не экскурсия, мой путь имеет конечную цель. Меня не преследовали, меня гнали, как скотину. Но куда?

На самое дно подземелья, где тысячу лет назад стояли мы: Крамли, слепой Генри и я. Я резко остановился, словно ударившись о стену.

Лестница, бывшая основанием саркофага, ждала на месте; вокруг – никого.

Я слышал, как позади в темном туннеле дробно стучат шаги и бушует огненный рев погони.

Я прыгнул на ступеньки, зацепившись за что-то, чтобы туда залезть. Скользя, бормоча жалкие молитвы, я со стоном поднялся наверх, издал крик облегчения и, выскочив из саркофага, с воплем спрыгнул на пол.

Я навалился на дверь склепа, и та широко распахнулась. Выпав из нее и очутившись на кладбище, я стал напряженно всматриваться сквозь лес могил туда, где был бульвар, бесконечно далекий и безлюдный.

– Крамли! – заорал я.

Ни одной проезжающей машины, ни одного припаркованного авто.

– О господи! – простонал я. – Крамли! Где ты?

У меня за спиной, у самого входа в склеп, бешено стучали шаги. Я в отчаянии обернулся.

Человек-чудовище вынырнул из темноты.

Луна освещала в проеме его фигуру. Он стоял, как надгробная статуя, воздвигнутая в память самой себе, под своим же именем, высеченным на камне. На мгновение он показался мне призраком английского лорда, стоящего на пороге сторожки у ворот старинного поместья: он словно просился, чтобы его запечатлели на пленке, а затем в темной комнате погрузили в кислотный раствор, и тогда, по мере проявления, вновь возникнут его неясные очертания – одна рука опирается на дверные петли справа, другая поднята, словно в стремлении отмахнуться от Судьбы, швырнув ее, как шар, через холодное мраморное поле для игры. Вверху, над дверью из холодного мрамора, я снова прочел:

АРБУТНОТ

Наверное, я едва не выкрикнул вслух это имя.

При этом слове он бросился вперед, точно кто-то выстрелил из стартового пистолета. Его крик заставил меня рвануть к воротам. Дюжину раз я натыкался на могилы, отскакивал, опрокидывал вазы с цветами и, крича, бежал дальше с удвоенной скоростью. Одна половинка меня чувствовала себя затравленным зверем, другая видела во всем фарс в духе кистонских фильмов. На одной картинке могучие волны захлестывали одинокого беглеца. На другой за Чарли Чейзом[198] неслось стадо обезумевших слонов. То дико хохоча, то погибая от отчаяния, я промчался по кирпичным дорожкам между могилами и вдруг обнаружил, что…

Крамли не было. Бульвар безлюден.

На другой стороне улицы стояла, распахнув настежь двери, церковь Святого Себастьяна, в ней горел свет.

«Иисус, – подумал я, – если бы только ты был со мной!»

Я бросился туда, ощущая кровь на губах.

Сзади слышался тяжкий грохот неуклюжих шагов и затрудненное дыхание полуслепого, изуродованного человека.

Я примчался к дверям.

Святое прибежище!

Но в церкви не было ни души.

На золотом алтаре горели свечи. Они горели в пещерах, где Христос уступил Деве Марии почетное место среди ярких огней, сочащихся слезами любви.

Двери исповедальни были открыты.

Послышался грохот приближающихся шагов.

Я нырнул в кабинку, захлопнул за собой дверь и, дрожа как лист, погрузился во тьму, в этот темный колодец.

Грохот шагов…

…стал стихать, будто ураган. Словно буря, шаги постепенно улеглись, а затем, среди наступившего штиля, приблизились ко мне.

Я почувствовал, как лапа чудовища легла на ручку двери. Дверь не заперта.

Но ведь я пастор, не так ли?

Кто бы ни прятался здесь, за закрытой дверью, он был святейшим человеком, с мнением которого надо считаться, с кем можно поговорить и остаться… в живых?

Из-за двери я услыхал это ужасное ворчание изможденного человека, самого себя обрекшего на смерть. Меня била дрожь. Я разжал зубы, чтобы помолиться о самых простых вещах. Я просил один час, чтобы провести его с Пег. Оставить после себя ребенка. Мелочи. Пустяки, заслоняющие собой ночь, огромные, как надежда увидеть рассвет…

Мои ноздри, наверное, источали сладкий запах жизни. Он просачивался наружу вместе с моими молитвами.

В последний раз послышалось ворчание и…

Господи!

Человек-чудовище неуклюже ввалился в соседнюю кабинку исповедальни!

Отчаянная ярость, с которой он втиснулся внутрь, заставила меня содрогнуться больше, нежели страх, что его ужасающее дыхание испепелит решетку и выжжет мне глаза. Но его огромная туша плюхнулась на сиденье, словно обширные кузнечные мехи, вздыхающие всеми своими складками.

Я понял: странная погоня закончилась, начался последний раунд.

Я слышал, как Человек-чудовище шумно вздохнул один раз, другой, третий, будто набираясь смелости, чтобы заговорить, или боясь заговорить, словно все еще хотел убить меня, но устал – о господи, – наконец-то он устал.

Вот он тяжко вздохнул, словно ветер зашумел в печной трубе, и произнес:

– Благослови меня, отче, ибо я согрешил!

«Боже, – подумал я, – господи боже, что же отвечали пасторы во всех этих старых фильмах, которые я смотрел полжизни назад? Вот глупая память, что?!» У меня возникло безумное желание выскочить вон и что есть духу мчаться куда глаза глядят, чувствуя, как чудовище дышит мне в спину.

Но едва я овладел своим дыханием, послышался его ужасающий вздох:

– Благослови меня, отче…

– Я не твой отче! – крикнул я.

– Нет, – прошептал Человек-чудовище.

И после секундной тишины добавил:

– Ты мой сын.

Я так и подпрыгнул на месте, сердце мое провалилось в холодный и мрачный туннель.

Человек-чудовище зашевелился.

– Кто… – (пауза), – как ты думаешь… – (пауза), – нанял тебя на работу?

«Господи боже!»

– Я, – произнес тот, чье лицо скрывала решетка.

«Так это был не Грок?» – подумал я.

И Человек-чудовище начал читать страшную молитву, перебирая черные четки, а я потихоньку невольно откидывался назад, пока голова не коснулась стенки исповедальни, и тогда я повернул ее и прошептал:

– Почему ты меня не убил?

– Я никогда этого не хотел. Твой друг случайно на меня наткнулся. Он сделал этот бюст. Безумие. Да, я хотел его убить, но прежде он сам убил себя. Или сделал вид, будто покончил с собой. Он жив, он ждет тебя…

«Где?!» – хотелось мне крикнуть. Но вместо этого я спросил:

– Зачем ты меня спас?

– Зачем?.. Я хочу, чтобы однажды кто-нибудь рассказал мою историю. Ты единственный… – он помолчал, – кто может ее рассказать, рассказать… правильно. На студии нет ничего, что было бы мне неизвестно, да и в мире не найдется ничего, о чем бы я не знал. Всю ночь я читал, спал урывками и снова читал, и однажды – о, совсем недавно, несколько недель назад, – я прошептал сквозь стену твое имя. «Он сделает это, – сказал я себе. – Найди его. Вот он, мой летописец. Мой сын».

Так и вышло.

Его шепот из-за зеркала стал причиной моего назначения.

И этот шепот теперь был здесь, меньше чем в четырнадцати дюймах от меня, воздух между нами дрожал от его дыхания, как от работы кузнечных мехов.

– Милые, выбеленные, как кости, холмы Иерусалима, – произнес его слабый голос. – Тысячи дней я нанимал, увольнял всех и вся. Кто другой мог бы это сделать? Что еще мне оставалось, кроме моего уродства и желания умереть? Работа – вот что связывало меня с жизнью. Когда я нанял тебя, это стало еще одной странной связью.

«Может, надо поблагодарить его?» – подумал я.

Вскоре послышалось что-то похожее на вздох. И он снова заговорил:

– Сперва я руководил всем опосредованно, из-за зеркала. Мой голос стучал в барабанных перепонках Мэнни Либера: я предсказывал поведение рынков, правил сценарии, сидя в могиле, а потом подсовывал ему, когда он в два часа ночи приникал щекой к стене. Вот это были свидания! Вот это двойники! Эго и суперэго. Горн и трубач. Танцор был плох. Но я стал его зазеркальным хореографом. Господи, мы делили с ним один кабинет. Он кроил недовольные рожи и заявлял о своих великих решениях, а я ждал каждую ночь, чтобы выйти на первый план, сесть в кресло за пустым столом с единственным телефоном и диктовать Либеру, моему секретарю.