Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

К середине ноября с деньгами у меня стало неважно, что, в сущности, оказалось к лучшему, нас отпустили на месяц в творческий отпуск, поэтому я поехал к маме, поселился в ее крохотной квартирке, писал ночами, пока она спала в комнате, а спал в коридоре днем, когда мама уходила на работу. По вечерам мы вместе ужинали, болтали или смотрели телевизор, после она ложилась спать, а мне предстояло трудиться. Спустя две недели она отвезла меня в Сёрбёвог, там было просторнее, и я постепенно втянулся в местную жизнь, бесконечно далекую от моей жизни в Бергене, однако меня все-таки мучила совесть, потому что в том, чем я занимался посреди немощи и болезни и в то же время воли к жизни и тепла, мне виделось нечто недостойное.

* * *

После Рождества Ингве переехал в студенческое коллективное жилье на Фьелльсидене, поскольку квартиру, которую он снимал до этого, решили продать. Теперь он поселился на большой роскошной вилле, я часто заглядывал к нему – это было одно из немногих мест, куда я мог пойти. Вместе с Ингве там жили еще три студента, с одним из них, Пером Рогером, я изредка общался, он тоже интересовался литературой и сам писал, однако принадлежал он к кругу знакомых Ингве, и по сравнению с ним я ощущал себя настолько ничтожным, что на его вопросы у меня почти не получалось ответить, и беседы не клеились.

В академии начался курс эссеистики, я написал о «Властелине колец», одной из тех книг, которые, наряду с «Дракулой» Брэма Стокера, приводили меня в подлинный восторг, и, хотя она не входила в список излюбленной преподавателями литературы, Фоссе все равно похвалил меня: назвал язык четким и точным, аргументацию добротной и интересной, и сказал, что у меня, совершенно очевидно, талант к критической прозе. Его похвала прозвучала для меня двусмысленно: означает ли она, что мое будущее – это литература о литературе, а не собственно литература?

Несколько раз к нам приходил Эйстейн Лённ; предполагалось, что мы покажем ему наши тексты, но мне не хотелось, я больше не желал становиться объектом унизительных обсуждений и вместо этого решил переговорить с глазу на глаз, взял текст и направился к нему в отель. В начале курса он сказал, что с утра и до самого вечера будет в нашем распоряжении и что если нам понадобится что-нибудь обсудить, то достаточно к нему зайти. Поэтому в семь вечера я вышел из квартиры и зашагал вниз, надо мной подрагивали фонари, вокруг о стены и крыши стучали капли дождя. Небо здесь оказалось неистощимо, дождь зарядил с начала сентября, за почти восемь месяцев солнце я видел всего раз-другой, да и то выглядывало оно на час. Редкие прохожие, выбиравшиеся на полупустые улицы, жались к стенам домов и старались поскорее преодолеть расстояние между пунктами А и Б. Вода в Вогене блестела в свете из окон домов, выстроившихся вдоль набережной, к которой медленно приближался паром. Когда я проходил мимо терминала, с парома уже перекинули трап и пассажиры устремились на берег, большинство – к ожидающим рядом такси.

Лённ жил за углом, в отеле «Нептун», я вошел внутрь, узнал у администратора, в каком номере он остановился, поднялся и постучал в дверь.

Лённ, здоровяк с крупными руками и широким лицом, изумленно уставился на меня.

– Вы сказали, чтобы мы заходили, если захотим что-нибудь обсудить, – начал я, – вот я и решил узнать – может, вы взглянете на мой текст? Я его с собой принес.

– Ну да-а, – протянул он, – проходи!

В темноватом номере горело лишь два ночника по обе стороны кровати, а ковер, красный, протянувшийся от одной стены до другой, словно всасывал весь свет в себя.

– Садись, – сказал Лённ, – что ты хотел мне показать? Я до завтра посмотрю, ладно?

– Тут совсем мало, – сказал я, – чуть больше страницы.

– Ну, тогда давай гляну, – сдался он.

Я протянул ему текст, Лённ водрузил на нос очки и принялся читать.

Я украдкой огляделся. Я принес Лённу рассказ о мальчиках, которые забрались на пролет моста, шел снег, они исчезли в снегопаде, и один из них прыгнул. Потом выясняется, что такое происходит постоянно: один из них прыгает, чтобы разбиться насмерть. На написание этого рассказа, или новеллы, меня вдохновил Хулио Кортасар.

– Ну-у, – протянул Лённ. Он снял очки, сложил их и убрал в карман рубашки. – Отличный рассказ. Выразительный и точный. Больше о нем особо сказать нечего, так ведь?

– Ну да, – согласился я. – Вам понравилось?

– Да, он мне очень понравился.

Лённ встал. Я тоже встал. Он протянул мне текст.

– Удачи, – сказал он.

– Спасибо, – поблагодарил я.

Он закрыл за мной дверь, и, когда я брел по коридору, мне хотелось завопить от собственной глупости – зачем я вообще сюда притащился? Чего ожидал? Что он скажет, будто я гений? И что он сообщит обо мне своему издателю? Ну ладно, не гений, это вряд ли, но хотя бы что он заинтересуется мной и, возможно, расскажет кому-нибудь в издательстве, такую возможность я допускал. Это случалось, издательства проявляли интерес к слушателям писательских курсов, об этом каждый знает. Так почему же не ко мне?

* * *

Дочитав курс, Лённ благожелательно, тщательно подбирая слова, отозвался о каждом из нас и о литературных проектах, в которых ему удалось поучаствовать благодаря нам. Похвала у него нашлась для всех, кроме меня, – обо мне он и не обмолвился.

Из аудитории я вышел, полный ярости и обиды.

Допустим, я, в отличие от всех остальных, задания ему не сдавал, но ведь один-то мой текст он читал. Почему же он это скрывает? Если текст, по его мнению, настолько отвратительный, мог бы, по крайней мере, сказать?

После этого я не появлялся в академии несколько недель. Прогуливать я начал еще осенью, а после Рождества совсем распоясался, явки от нас никто не требовал, посещение было свободным, и если каждый раз, когда я прихожу туда, меня окунают головой в очко, то какой смысл вообще туда ходить, думал я, – лучше дома посижу, хоть напишу что-нибудь, ведь именно так оно и предполагалось, когда я подавал заявление, мне обещали, что в академии я получу возможность целый год писать. Поэтому до конца весны я больше времени проводил дома, а не в академии, а после речи Лённа вообще прекратил туда ходить. Впрочем, дома я тоже почти не писал, казалось, все утратило смысл, кроме разве что походов по