Маньчжурские стрелки - Богдан Сушинский

— Что они там кричат, Власевич? — не понял Курбатов. — Что такое «москали»?

— Сейчас узнаем, — спокойно ответил Власевич, не оглядываясь.

Он выстрелил на голос, и мальчишеский, почти детский вопль раненого подтвердил его репутацию лучшего стрелка диверсионной школы Русского фашистского союза. В ту же минуту фон Тирбах прошелся по кустарнику и холму из крупнокалиберного пулемета, буквально выкашивая кусты и тонкие деревца. А Курбатов, приподнявшись, с силой метнул в сторону холма лимонку.

По выстрелам, последовавшим в ответ, Курбатов определил, что нападающих осталось двое и теперь они метнулись в разные стороны косы, у основания которой засел их «сто седьмой».

— Сдавайтесь, большевики, все равно сейчас подойдет подкрепление и всем вам конец!

— Стоп, прекратить стрельбу! — предупредил своих легионеров Курбатов. — По-моему, эти люди принимают нас за большевиков.

— Точно, — отозвался поручик Тирбах.

— Тогда вопрос: кто они? — продолжил мысль командира Власевич.

Однако первым нашелся капитан фон Бергер.

— Не стрелять! — решительно скомандовал он по-немецки. — Здесь германские солдаты! Здесь нет большевиков, не стрелять!

— Слушай, да там немцы! — донеслось из-за холма.

— Врут. Откуда им взяться здесь, да к тому же на катере?

— Еще один выстрел, и вы будете расстреляны! — вновь ошарашил их своим немецким беглый пленный. — Здесь капитан вермахта фон Бергер. Я представляю на Украине немецкое командование! Кто вы, националисты?!

— Да, националисты! — ответил один из нападавших по-немецки.

— Ну и накаркали же вы, Курбатов! — удивился Власевич. — Действительно, националисты.

— Бандеровцы? — спросил фон Бергер.

— Нет, батьки Бульбы!

— У них здесь что, до сих пор «батьки» гуляют, а, Власевич? А ты уверял меня, что Гражданская в этих краях давно закончилась.

— Вместе со мной — белогвардейские офицеры! — продолжал вести переговоры фон Бергер. — Они тоже против большевиков! Пусть один из вас подойдет к катеру. Слово офицера, мы гарантируем ему жизнь.

— Пусть один из вас подойдет к нам! — вновь последовал ответ на ломаном немецком.

Бергер помолчал, выжидая решения командира группы.

— Фон Тирбах, у вас нет желания пообщаться? — поинтересовался Курбатов. — По-моему, вы вполне сойдете за немецкого офицера.

— Могут раскусить, что я русский немец, и решить, что это подвох, что меня выпустили в виде приманки.

— Тогда я пойду, — вызвался капитан. — Если они действительно националисты, стрелять в немецкого офицера вряд ли решатся. По крайней мере сейчас, когда мы и они, по существу, оказались союзниками.

— А раньше не были? — не понял Власевич.

— Раньше они нападали на наши посты и колонны не реже, чем на русские, чем красные партизаны.

— Оказывается, у вас здесь были свои забавы, — великодушно подытожил обмен воспоминаниями Курбатов. — Благословляем, капитан фон Бергер. Постарайтесь держаться как можно убедительнее.

— Не забудьте, капитан, что мне обещано по кружке пива в каждом из пивных подвальчиков вашего Брауншвайса[27].

— Я утоплю вас в пиве. — мечтательно произнес капитан, не слишком-то храбро выходя из своего укрытия. — Если только меня сегодня же не погрузят в это лесное болото.

С палубы он действительно спускался не слишком храбро, тем не менее во время переговоров вел себя настолько самоуверенно, что у националистов не осталось ни малейшего сомнения в том, что перед ними немецкий офицер. Самым убедительным аргументом послужило то, что, когда парнишка, сопровождавший представителя Центрального штаба ОУН и выступавший, очевидно, в роли проводника, попытался взять его в заложники на время, пока Орест, как звали представителя, будет беседовать с остальными диверсантами, фон Бергер, не задумываясь, съездил ему по физиономии. А когда тот упал, презрительно назвал русской свиньей и, перешагнув через него, спокойно направился назад к катеру.

— Подождите, господин капитан! — остановил его Орест. — Вся наша стычка — глупое недоразумение. Мы оказались здесь случайно, идем на Волынь. Так что сейчас все прояснится.

— На катере есть немного оружия. Все оно — ваше, — снисходительно принял этот жест примирения капитан вермахта, избавляя Курбатова от утомительных переговоров. Которых, собственно, и не было. Пополнив во время «визита вежливости» свой арсенал патронами и двумя гранатами, партизаны ушли.

25

Проводник вывел группу Курбатова на небольшую каменистую возвышенность и, махнув рукой в сторону заходящего солнца, простуженным голосом просипел:

— Там — Польша, — это были первые слова, которые крестьянин с изуродованной осколками левой рукой произнес после того, как два часа назад, по приказу одного из тесных командиров-оуновцев взялся провести их к польской границе. — Еще три часа быстрого хода — и вы у кордона.

— Где теперь линия фронта? — уточнил подполковник.

— Фронт сейчас повсюду, а кордон — вон он.

Проводник мрачно посмотрел вдаль, окинул диверсантов оценивающим взглядом, как бы задаваясь вопросом: а способны ли эти люди на трехчасовой переход, и, даже как следует не попрощавшись, тронулся в путь.

— Значит, к вечеру мы уже будем в Польше? — как бы между прочим уточнил Власевич, шедший в их цепочке замыкающим.

— Да. Только в Польше вас ненавидят еще больше, чем здесь, — ответил проводник, не оглядываясь. — Там все против вас, русских: и красные, и белые, и просто поляки… Не пройдете вы эту землю, сгинете.

Фон Тирбах выхватил пистолет, чтобы «поблагодарить» за напутствие, но фон Бергер придержал его за руку.

— В тылу — чем больше стреляешь, тем меньше живешь. Поверьте мне. Наш полк стоял неподалеку от этих мест. Это был гарнизон самоубийц. Его так и называли.

Проводник, очевидно, почувствовал, что кто-то схватился за оружие, оглянулся и насмешливо посмотрел на Курбатова и немцев.

— Там, в конце взгорья, над родничком, стоит пастушья колыба, — обратился он к Курбатову. — Советую передохнуть. Дальше идти по болотистому лесу. Так что лучше выйти на рассвете.

Колыба представляла собой некое подобие большого бревенчатого шалаша или довольно примитивной хижины с кострищем посередине. Устланные прошлогодним сеном лежаки не делали это пристанище более уютным, чем оно было задумано, однако простроченные автоматными очередями кругляши свидетельствовали, что испытание на пуленепробиваемость оно уже прошло, и кому-то наверняка пришлось держать здесь бой.

— Отсюда до линии фронта — километров сорок, не больше, — молвил Курбатов, развалившись на одном из трех лож у дальней стены, лицом к выходу. — И мы пройдем их хоть по Польше, хоть по Чехословакии.

— Однако нечего нам вмешиваться в их великопольские склоки, — проворчал фон Тирбах. — Этот мир должен существовать без нас. Хватит с нас Дона и Украины.

— Ждать придется недолго, — успокоил его Власевич. Он уселся у входа, лицом к заходящему солнцу, и принялся старательно чистить пистолет, хотя обычно занимался только карабином. Для поручика это было своего рода ритуалом перед новым переходом. — Мы даже представить себе не можем, как опротивели, просто осточертели этому миру.

— Если мы до сих пор удерживаемся в нем, то лишь по Божьей оплошности, — согласился барон.

— Возможно, это та оплошность, которую стоит исправить? Не задумывались, барон фон Тирбах?

— Странные речи вы произносите сегодня, Власевич, — насторожился Курбатов. Его одолевал сон. Ему требовалось хотя бы часа полтора-два отдыха.

Словно бы уловив его настроение, Власевич умолк, и в хижине воцарилось полусонное молчание. При этом само собой подразумевалось, что он, Власевич, находится сейчас на посту.

— Господин подполковник, я могу попросить вас на несколько слов? — вновь не удержался поручик через какое-то время.

Курбатов открыл глаза, еще с минуту молча смотрел на бревенчатый свод колыбы и, так ничего и не ответив, поднялся.

Они подошли к крутому краю плато и уселись на кончике большой каменной плиты, очень смахивавшей на надгробную. Прямо перед ними, за небольшим холмистым хребтом, вдруг загрохотала орудийными раскатами передовая. А слева, на северо-западе, разгорелось багровое зарево пожара, и невозможно было установить, что там горит: лес, деревня, склад с горючим или же полыхает сама пресыщенная пожарами и снарядами земля, огненный вал которой медленно надвигался на их каменный островок.

— Не пойду я туда, господин подполковник. Нечего мне там делать. Ради чего? Скитаться по польским болотам? Надевать германскую форму, чтобы сражаться против русских?

— Сейчас мы тоже сражаемся не против немцев.