Мой отец генерал (сборник) - Наталия Слюсарева

И только в редакции невеликого журнала на Мясницкой я продержалась весь день и вышла на работу на следующий. Все-таки журналистский народ особый. Легкий. Определили меня в отдел писем их регистрировать, что было совсем не сложно, даже интересно: на карточке проставить фамилию, имя, отчество отправителя, адрес, развернутый во всей административной полноте, и тему письма. Через месяц я лихо подмахивала адрес с указанием области, а через три знала на память уже такие вещи, которые в нашей семье мог знать только отец (отец был летчик, и у него была карта), но никак ни мама и ни сестра. Я знала, допустим, что поселок Козелец – это Черниговская область. В Козельце проживала одна особенно упорная жалобщица. Большинство писем вообще были жалобами. В графе «тема» я так и ставила – «жалоба». В почте попадались и самодеятельные стихи, своего рода литературные изобретения: «...луна, желтая, как дыня, смотрела тускло на меня. Я ждал, когда мой конь остынет, чтоб напоить потом коня...»

Отделы редакции делились на более привилегированные и менее привилегированные. Отдел теории профсоюзного движения слыл самым путаным. В нем работали самые большие говоруны. Отдел ОПМР, что отнюдь не означало отдела производственно-механических работ, был по-настоящему деловым. Все его сотрудники носили складки на лбу. У начальника отдела их было две – поперечная и продольная. Экономика страны развивалась по-своему. В процентном отношении большую часть публикаций отдел обязан был посвящать промышленным успехам. Опээмэровцам приходилось нелегко. Самым пижонистым и куртуазным безоговорочно являлся элитный отдел международных отношений. Двое его сотрудников и выглядели не по-нашему: каждый, уже имея по замшевому пиджаку, на неделе менял под них водолазки. Такого не могли позволить себе, допустим, сотрудники отдела сельского хозяйства, так как первые отбывали в командировку спальными синими вагонами с Белорусского вокзала в Софию, а те, другие, грузились на площади Трех вокзалов в составы оттенка солдатских плащ-палаток и отправлялись в пермские леса.

У международников была своя небольшая комнатка, как кают-компания, где на письменных столах дружили между собой разноцветные вымпелы, сувениры из братских стран, куда они наезжали делиться опытом. Они писали об успехах международного профсоюзного движения, будучи сами всегда в приподнятом настроении. В шкафчике их «каюты» между справочниками всевозможных движений всегда был запрятан «дружелюбный» коньячок, подарок болгарских или венгерских профсоюзов. Когда долго не предвиделось командировок, в угол шкафчика скромно задвигали армянский коньяк, очень качественный в ту пору.

В редакции надо мной взяла шефство девушка из отдела напротив, это был уже серьезный отдел – то ли сельского хозяйства, то ли некоей отрасли, а то и всей промышленности сразу. Звали ее Тая. С глазами цвета лесных ягод, которые попадаются счастливчикам, рожденным на Дону или в Ирландии, Тая была казачкой. Она приоткрывала дверь в наш отдел писем и просила у Тамары Георгиевны, начальницы отдела, добрейшей тетушки, постоянно державшей на коленях под столом свой приработок – почту других редакций – и оттого вздрагивающей на каждую приоткрывающу юся дверь, позволения, чтобы я вышла в коридор. Все это время смотрела на меня своими веселыми, блестящими глазами и улыбалась. В коридоре мы курили, посмеиваясь, перебирая приглашения на вечер. Она шила мне сарафаны, кормила мясом, запеченным в глиняных горшочках, у себя дома и давала читать неизвестную книжку своего мужа «Школа для дураков», который, кажется, в том же году, да, точно, осенью того же года выехал за рубеж. Когда я прочитала эту тоненькую книжку в мягкой обложке, которая лежала у нее в тумбочке, я влюбилась в ее уехавшего мужа. И кажется, на всю жизнь. Хорошо, что он уехал. Она оставляла на меня свою маленькую дочь, когда бегала на свидания, учила какой-то женской премудрости. Пожалуй, вся история на несколько лет.

Я уверенно ходила на работу в редакцию, часто пешком, по Первой Мещанской до пересечения с Садовым кольцом, после еще немного пройти, свернуть на бульвар и на Мясницкой под арку, прямо во двор редакции. Я летела на весенний день субботника двадцать второго апреля, когда отмывалась вся редакция, никаких версток, планерок, вычиток, макета, а только двери, стекла, полы, шкафы – отмыть деревянных друзей под репродуктор, под Магомаева, под Лещенко. «И на Марсе будут яблони цвести». Субботник следовало отметить у кого-нибудь дома, как полагается, подвести под общий знаменатель. И у кого, как не у моей хлебосольной подруги. Я ликовала. Отмыть! Вечером я смогу погладить незаметно тумбочку. В стране набухала капель оттепели. Мы просто заливались вермутами на работе, и в самые холодные дни штат редакции напряженно прямо шагал по коридору с красными носами отнюдь не от мороза. Так и вижу одного нашего собкора, маленького, светлого, в волнистых кудрях а-ля Есенин. Его волосы имели особенность «становиться навытяжку», когда он поддавал. И бывало, когда он продвигался по коридору почти на ощупь, с торчащими дыбом волосами, мы примерно знали, сколько он уже принял и каких марок. Оттепель была в батареях и на лицах.

Так как я разносила письма по отделам, то и отделы, в свою очередь, частенько просили меня принести им с Мясницкой бандероли в виде бутылок.

– Ты, Кука (так меня прозвали, думаю, за мою абсолютную безмятежность), – наставлял меня сотрудник отдела сельского хозяйства без десяти одиннадцать утра, – возьмешь в магазине напротив, у которого три ступеньки вниз, две бутылки водки.

Тут голос второго сотрудника перебивал пожелание первого:

– Что ты ей водку... Сам возьмешь потом... Нет, возьми нам две бутылки портвейна.

– Евгений Михайлович, я уже для нас, «для писем», беру в магазине с тремя ступеньками вверх бутылку шампанского, две бутылки вина – для теоретиков и коньяк для девочек-машинисток. Мне тяжело будет столько вам нести.

– Ладно, бери одну. Но запомни, наш портвейн – только в магазине со ступеньками вниз. И давай, Кука, не мешкай. Уже одиннадцать. Мы тебя ждем.

– А колбасы, сыра на закуску? Я все равно беру.

– Не надо. У нас яблоки есть. Давай, главное помни, мы тебя ждем... Петрович, пойди пока сполосни стаканы...

Немаловажным знаком моей дружбы с девушкой из соседнего отдела было то, что мы легко могли перехватить друг у друга некоторую сумму денег до получки.

Вступали мы тогда, как все уже говорили вокруг, в эпоху «от каждого по труду и способностям, каждому – по потребностям». По труду я честно старалась, но вот потребности неизменно оставались почему-то неудовлетворенными. Потребностей, сознаюсь, было немало. В них входили: пара джинсов голубых, лучше две пары, «Wrangler» или «Levi`s», других марок я не знала, сапожки итальянские, одни замшевые, а другие на зиму или, наоборот, первые – но всегда итальянские – осенние, а вторые замшевые на зиму, пальто демисезонное длинное со шлицей одно, можно на шесть-семь сезонов. Ну, и по мелочам – кофточки на работу, косметика польская.

Случались такие дни, когда, потупившись, несмело, подступалась я к книжным полкам:

– Федор Михайлович, вот эдак, не обессудьте, пора собираться.

– Что, опять? Нет, это положительно невозможно. Это что ж такое, полное разорение!

– Мне самой неловко, но в редакции у начальницы день рождения. Цветы надо и в довесок там сувенир.

– Сувенир? Знаю я твою редакцию. У вас на дню у каждого по три дня рождения. Никуда я не двинусь. Решительно никуда.

– Ну, голубчик, войди в положение, ты же – собрание, за тебя хорошо дадут.

– Льва возьми, за него больше дадут.

– Льва Николаевича я уже носила.

– Носила, носила... Его – один раз, а меня – в третий. Стыда у людей совсем нет!

– Но я же тебя всегда восстанавливаю.

– Доверие не восстановишь. Не любишь ты меня, Наталья. Небось забыла, на какой странице Раскольников старуху угрохал?

– Как же можно вас забыть. Я ведь хоть это ваше «Наказание» семнадцать раз читала, а пересказать своими словами, что у вас за чем, ни разу не смогла. Вот какой вы мастер.

– Ладно, не подлизывайся... День рождения у них, пусть мужики тратятся.

– Они потратятся. Выпивку принесут.

– Конечно принесут. Этого я как раз не опасаюсь, что они вас без разведенного спирта оставят. Эх, широк человек, сузить бы вас всех. Ну ладно, давай пакуй. Но чтоб в последний раз, кости-то старые по полкам прыгать. Куда понесешь, небось в Замоскворечье, к купцам?

– Да что вы, Федор Михайлович, как можно? Через проспект, к мещанам, понесу, люди все молодые, грамотные.

Что ж, сознаюсь, в одну осень носила в букинистический магазин собрания сочинений: Шекспира – один раз, Толстого – один раз, Достоевского Федора Михайловича – три раза.

Денежный вопрос был основополагающим для меня в тот период. «Удивительно, – часто размышляла я, – как это у моей сестры выходит сэкономить некоторое количество рублей до следующей получки, притом что она всегда при маникюре, раз в полгода – химия, да и пара колготок у нее в запасе, и непочатый блок сигарет в серванте». Нечто из разряда аттракционов Кио в цирке на Цветном бульваре. В своей биографии один только раз я встретилась взглядом с мятым выцветшим рублем у киоска с мороженым и, сообразив, как это много, нежно подхватив его, побежала звонить подружке, чтобы тратить на сигареты и кофе.