Аэрокондиционированный кошмар - Генри Миллер

Попав в Акватик-Парк-билдинг, я рассмеялся. Это была естественная реакция: я словно расшифровывал человека по его руке. Некоторые пугаются, читая линии на человеческой ладони, им видятся там несчастные случаи, жизненные неудачи, опасные путешествия, всякие болезни. Что ж, глядя на фрески Хилера, я тоже много чего увидел. Это было определенно подводное царство. И совершенно определенно, Хилер чувствовал себя там как дома. Ничего удивительного, потому что он везде как дома, ему везде так же удобно, как птице в воздухе или чуду-юду морскому в черной глубине. Он как дома даже под психиатрической опекой. Какие чудесные часы он провел с безумными в больнице Святой Анны в Париже! Какими друзьями он там обзавелся — не среди врачей, упаси Боже, а среди обитателей этого заведения! Спасительное качество Хилера — он очень быстро сходится с любым человеком. Демократ в самом глубоком значении слова.

Фрески… Да, там были рыбы, которых я никогда не видел раньше; может быть, лишь немногие люди, те, кому посчастливилось насладиться белой горячкой, иногда встречались с ними. Хилер клянется, что он ни одной из них не выдумал, все они существуют, наименованы и имеют, я допускаю, сородичей и район обитания. Я не берусь оспаривать его эрудицию, она для меня подавляюще широка. Я-то знаю всего несколько рыб, главным образом из числа съедобных, таких, как морской окунь, пеламида, сардины, селедка и т. д. Да, еще филе из палтуса — это мое любимое блюдо. Но это все рыбы ординарные, и Хилеру, очевидно, было бы с ними скучно. Потому он выкопал некоторое количество редчайших экземпляров и приступил к воссозданию их естественной среды, которая, разумеется, уже сложилась в его воображении. Любопытно то, что, хотя декор был решительно фрейдистским, он был также и веселым, аппетитным и в высшей степени здоровым. Даже когда рыба представала совсем в абстрактной форме, она все равно выглядела осязаемо материальной, съедобной и весьма забавной. Рыба, с которой можно жить, если вы понимаете, что я имею в виду. В то время как у Фрейда рыбам полагается быть отвратительными на вид, чаще всего ядовитыми и совершенно неудобоваримыми, Хилеровы не несли никакой идеологической нагрузки и не отвечали научным установкам. Они были пластичны, многоцветны, бодры и легко распознаваемы, как, к примеру, папуасы или патагонцы, или улитки, или слизняки. Они улыбаются вам при любой погоде. Они улыбались бы, даже если сам Гитлер пришел бы взглянуть на них. Они бесстрашны, естественны, раскованны. Они подобны нашим, так сказать, пращурам. И хотя они забальзамированы на веки вечные, в них нет ничего от музея, от кладбища или морга. Они плавают в своем собственном соку и добывают пропитание из воздуха. Такими их создал Хилер, и такими они собираются остаться.

Как я уже говорил, я написал Хилеру письмо, и через несколько месяцев до меня дошел его ответ. Я приведу выдержки из него для тех, кто хочет быть посвященным в эзотерический взгляд на стенную живопись:

«…Пока я еще в этом сюжете, возможно, было бы интересно указать тебе на несколько важных моментов, связанных с ними (фресками)…

1. Они прежде всего «плавучие арабески» — в цветовом оформлении — или в композиции и цветовой пластике. (Я надеюсь.)

2. Прямые линии и прямые углы, вертикали и горизонтали должны быть включены во фрески, потому что они должны быть архитектурными — отсюда Атлантида и My.

3. Большинство «влияний» и художественного материала пришли из Азии с островов Тихого океана. Никаких других линий соприкосновения.

Менее важное, побочное (joli prime cadeau[53]): Вода, символ рождения или возрождения, потопа, доверие к религии и мифу, биология, психоанализ и т. д. Мать буквально и фигурально. Субсимволы и заменители каури и спирали — вульва — золото — вампумы — деньги-раковины — через Индийский океан к Венеции, к Лондону, к уличным лотошникам, к «жемчужным пуговицам» и т. д. Полинезийское влияние из Азии распространялось на тихоокеанское побережье через остров Пасхи, «который был одной из горных вершин континента Му», и циклические мотивы Бог-Жизнь-Смерть или мотивы водного рождения и водной смерти относятся к цивилизации вообще или нашей цивилизации и культуре? Не так далеко от твоей Гамлетовой книги, как ты думаешь! И мы можем убедиться со временем, что выражение «Маниту вышел из Азии» имеет под собой все основания. Шел ли маршрут через Берингов пролив или по атоллам Тихого океана, но индийцы или индейцы могли вполне добраться до юга Мексики…»

В том же самом письме Хилер сообщил мне, что собирается открыть в Голливуде клуб «Жокей», как я предполагаю, такую же boite,[54] какую он держал на Монпарнасе. Я часто проходил мимо этого заведения во время утренних прогулок и всегда поражался, как живо и свежо выглядят индейцы, которыми Хилер расписал наружные стены. Словно только вчера он нанес эти краски. И тем же самым отличались его холсты, особенно тот, над которым он работал в 1920 году — «Парк в полдень». На многих своих картинах, как и Хичкок в своих фильмах, Хилер помещал себя среди изображенной им толпы, чаще всего спиной к зрителю. Ему словно хотелось присутствовать там, вместе с людьми, наслаждаться своим шедевром изнутри. Что угодно отдал бы, чтобы посидеть сейчас с Хилером на парковой скамье где — нибудь на Юге. Все равно, какая бы ни была эта скамья, пластическая, абстрактная или идеологическая, лишь бы она выдержала нас и позволила нам ничего не делать. Я уже говорил о парках Америки, как они отвратительны. Но парки Хилера — дело другое, они принадлежат к «Абсолютной Совокупности», придуманной для людей будущего доктором Эрихом Гуткиндом. Тамошние деревья не настоящие деревья, даже не те, что снятся во сне, это вечные деревья, уходящие своими корнями в космическое сознание человека. Они даруют больше, чем тень и плоды: они даруют жизнь. Когда я думаю ностальгически о Хилере и его парках, я чувствую, что что-то растет во мне, словно сама реальность делается все шире и шире, и расширяется мир, и концепция Бога, и вся бескрайняя панорама нескончаемой жизни и смерти, и мне хочется сорваться с места, сбросить с себя транс и крепко-накрепко обнять Хилари Хилера.

(N.B. Это — бесплатное объявление вместо стипендии Гуггенхайма.)

Страна Полдневного Солнца

Страна Полдневного Солнца — это огромное пространство американского Юга, писать о котором можно всю жизнь. Едва ли я сказал что-нибудь путное о Юге, хотя Юг — и Юго-Запад, который представляет собой совершенно другой мир, — два района Америки, глубоко меня тронувшие. Старый Юг — сплошные поля былых сражений, вот одна из первых вещей, которые вас поражают. Югу никогда не оправиться от поражения, нанесенного ему Севером. Однако поражение это только военное поражение, хотя и переживаемое очень сильно. Но у жителя Юга другой ритм жизни и другое отношение к ней. Ничто не может его убедить в том, что он сражался за гиблое и несправедливое дело; в глубине души он хранит величайшее презрение к человеку с Севера. У него свой собственный комплект идолов — военачальников, государственных мужей, писателей и поэтов, чью громкую славу никакое поражение даже не затуманит. Юг продолжает твердо стоять против Севера во всем. Он ведет безнадежную борьбу, очень похожую на борьбу ирландцев против Англии.

На человека с Севера эта атмосфера действует странновато. Невозможно долгое время жить на Юге и не поддаться ему. Климат, ландшафты, манеры и обычаи, мягкий выговор — все излучает обаяние, противиться которому очень трудно. Мир Юга куда ближе к царству грез, в котором живут иные поэты, чем любая другая часть нашей страны. Мало-помалу этот сказочный мир пропитывается и отравляется духом Севера. Юг крошится под каблуком завоевателя. На старом гужевом тракте от Рима до Саванны все еще сохраняются следы армии Шермана, маршировавшей к океану. Это был путь варвара, путь солдата, сказавшего, что война — это ад, и подтвердившего свои слова огнем и мечом. Юг никогда не забудет Шермана. И никогда не простит его.

В Геттисберге, на берегу Бул-Ран, под Манассасом, Фредериксбергом, в Спотсильвании, на Миссионерском хребте, в Виксберге[55] я старался мысленно представить себе страшную смертельную схватку, которая терзала эту великую республику четыре долгих года. Я побывал на полях битв во многих частях мира, но нигде ужас войны так мучительно не представал предо мной, как возле могил тех, кто был убит на нашем собственном Юге. Не результаты этого великого конфликта, оправдывающие страшную жертву, которую призвали принести наш народ, видел я здесь. Я видел только огромное число понапрасну погубленных жизней, оправдание права силы и замену одной формы несправедливости другой. Юг — все еще открытая, зияющая рана.

Новая Атланта, поднявшаяся на пепелище старой, представляет собой неописуемо мерзкий город, соединивший худшие черты и Севера, и Юга. Новый Ричмонд безжизнен и безлик. В Новом Орлеане жить можно только в крошечном Французском квартале, но и к нему уже подступаются со всех сторон. Чарлстон — прекрасное воспоминание, но он труп, у которого ожили только нижние конечности. Саванна — живой склеп, над которым еще держится чувственная аура, как в древнем Коринфе. Среди этих тлеющих угольков прошлого и держит свой путь непокорившийся южанин. В сравнении с человеком Севера он обаятельное, любезное, обходительное, обладающее достоинством существо. Но он же слишком чувствителен, обидчив и способен к яростным взрывам, которые позволят себе только самые непредсказуемые из северян. Некоторые из тех, с кем вы встретитесь, живут в пышности и великолепии времен Джефферсона, другим приходится вести существование животных, в условиях, сравнимых лишь с теми примитивными племенами Африки и других отдаленных уголков света, кому благодеяния цивилизации навязаны белым человеком. То тут, то там вы будете натыкаться на ветшающие особняки, в которых проживают захудалые потомки славных когда-то фамилий, полубезумные человечки, окруженные увядшими реликвиями былого. Но там есть и красивейшие места, поблизости от Шарлотгвилла, например, где селятся как будто только миллионеры. Есть там и фабричные городишки, такие, как в обеих Каролинах, почти ничем не отличающиеся от шахтерских поселков Пенсильвании или Западной Виргинии, при виде которых вас охватывает ужас и омерзение. Имеются и фермерские районы, к которым причислялся в былые времена Олд-Доминион, с уголками природы, превосходящими все, что можно увидеть в Старом Свете. Есть аллеи, такие, как в Чаттануге, Харперс-Ферри, Эшвилле, или вдоль гребня Блю-Ривер, или в самом сердце Грейт-Смоуки, само упоминание о которых надолго вселяет в душу глубокое умиротворение. Есть и болота, такие, как Окефеноуки и Большие Дисмолские в Виргинии, внушающие невыразимый ужас и все-таки манящие к себе. Там есть деревья, растения, кустарники, цветы, каких не увидите нигде; они такой ошеломляющей красоты, что их образ неотступно преследует вас и вы заболеваете ностальгией. В Билокси, Миссисипи, есть роща виргинских дубов, посаженных в прошлом веке каким-то греком и потрясающих очарованием и величием, так что вы затаиваете дыхание. Со ступеней «Блэк-Маунтин-колледж» в Северной Каролине открывается вид на горы и леса, пробуждающий в человеке грезу об Азии. Участки луизианских байу так красивы, что китайский поэт непременно соблазнился бы, увидев их, написать чудесное стихотворение. А дом Уикса Холла в Новой Иберии, Луизиана, — материализовавшийся сон, о котором я писал уже!