Гай Юлий Цезарь - Рекс Уорнер

В связи с вышеизложенным я вёл себя сдержанно, используя, насколько это было возможно, мой опыт в риторике. Я пытался привлечь на свою сторону симпатии слушателей не только смыслом своей речи, но и тем, как её произносил. Я начал с того, что отдал должное тем, кто выступал передо мной, за их красноречие, патриотизм, заявив, что полностью присоединяюсь к ним в том, что было сказано о вине заговорщиков. Действительно, отметил я, факты говорят сами за себя, доказательства неоспоримые. Но их обсуждение может таить в себе скрытую опасность в том случае, если красноречие станут использовать для разжигания страстей, вражды и помешают трезво оценить ситуацию. Римскому сенату сейчас необходимо действовать достойно, продуманно и, что самое главное, спокойно. В личной жизни человек иногда может действовать импульсивно, или, по крайней мере, его можно простить за то, что, когда его оскорбляют, он даёт волю страстям, подобным страсти отмщения, но те, кто стоит у кормила власти, не должны руководствоваться этим чувством. Более того, необходимо подумать о том, что, несмотря на то, что любое наказание в данном случае не может быть слишком жестоким, большинство людей запомнят именно жестокость наказания, а не тяжесть самого преступления.

К этому моменту меня внимательно и почтительно слушало большинство аудитории, хотя уже было понятно, к чему я веду. Для того чтобы удержать их внимание и немного подготовить к моему главному заявлению, я с некоторой торжественностью углубился в общие рассуждения на тему смерти и смертной казни вообще. Смерть, сказал я, если она не происходит в результате пыток, вовсе не является мучением, а лишь избавлением от боли страдания и унижения. Таким образом, если мы приговорим заговорщиков к смертной казни, то вовсе не выберем самое строгое, суровое наказание, которого заслуживают преступники, а навсегда снимем с них бремя мук совести. Более того, существуют неоспоримые аргументы против использования смертной казни в этом случае. Во-первых, она не является необходимой. Благодаря бдительности и патриотизму консула заговор находится под контролем, силы закона и порядка возобладали. Во-вторых, использование смертной казни неконституционно, а как уже было отмечено, не существует столь значительной угрозы для государства, которая могла бы оправдать неконституционный акт. Конечно, поспешил я добавить, государству нечего опасаться, что оно пострадает от антиконституционной тирании, до тех пор, пока с божьего соизволения во главе его стоит такой замечательный принципиальный консул, как Цицерон, но, несмотря на это, необходимо подумать о будущем. Следует опасаться того, что мы создадим опасный прецедент. Ведь может настать время, когда бесцеремонный консул в трудной ситуации захочет воспользоваться неконституционной властью для того, чтобы избавиться от личных или политических врагов. Поэтому я предложил конфисковать имущество заключённых и приговорить их к пожизненному заключению в тюрьме одного из итальянских городов. Таким образом, мы особенно подчеркнём тяжесть их преступления, выбрав наиболее суровое наказание, а конституция не будет нарушена.

Моя речь произвела огромное впечатление. Старый Катул, этот живой представитель ушедшего века Суллы, конечно же тут же выступил против и предупредил своих коллег-сенаторов о том, чтобы они не поддавались простой игре слов, нацеленной на то, чтобы ослабить власть их режима. Однако многие другие сенаторы снова призадумались, потому что мне удалось дать им понять, что, несмотря на расклад сил в данный момент, существует возможность того, что в будущем народ или народные представители потребуют назвать имена тех, кто проголосовал за убийство римских граждан без суда. Ко всеобщему удивлению, Квинт Цицерон, брат консула, который, так же как и я, был избран претором на следующий год, высказался в поддержку моего предложения. Другие последовали его примеру, и обсуждение стало ещё более запутанным после того, как поступило альтернативное предложение о том, чтобы отложить дискуссию до тех пор, пока Катилина не будет повержен.

Консул Цицерон вмешался в обсуждение и произнёс характерную для себя речь, в которой продемонстрировал свою приверженность букве закона. Он отметил мой патриотизм, милосердие и постоянное стремление действовать в интересах народа. Подобные комплименты были несколько двусмысленными, если не сказать больше. Затем он отметил, что в действительности моё предложение менее милосердно, чем предложение Силана. Разве смерть с этой точки зрения не является более предпочтительной, чем пожизненное заключение? Что же касается конституции, то заговорщики объявлены вне закона и потому автоматически лишаются прав граждан. А проявлять особую деликатность по отношению к таким людям — значит демонстрировать полное безразличие и даже жестокость к самому государству. Он сам, как консул, был готов принять на себя всю ответственность за любое действие, поддержанное сенатом.

Вмешательство Цицерона не оказало такого эффекта, как ему хотелось. Большинство сенаторов смогли заметить его оскорбительное замечание по поводу того, что я всё время отстаиваю интересы народа перед сенатом, а другие не прочь оскорбить народ. Ни на кого особенно не подействовало и его непродуманное заявление о том, что смертная казнь правомерна просто потому, что заговорщики объявлены врагами народа. Все знали: что бы ни сказал Цицерон, с этим можно ещё поспорить. Более того, стараясь произвести впечатление человека, стремящегося поступать в соответствии с конституцией, Цицерон добился лишь того, что все подумали, будто он ещё не решил, что надо делать. Обсуждение продолжалось, и люди оказались в ещё большем замешательстве. Неожиданно сам Силан изменил свою точку зрения и сказал, что его первое предложение было не совсем правильно понято. Он вовсе не имел в виду конкретно смертную казнь, а лишь самое жестокое наказание, которое можно наложить на заговорщиков в соответствии с конституцией. Если это пожизненное заключение, то он имел в виду именно заключение, а не смерть. Он ещё больше всех запутал, сказав, что в целом поддерживает альтернативное предложение о том, чтобы отложить обсуждение до тех пор, пока Катилина и его армия не будут уничтожены.

Именно в этот момент Катон, как избранный народный трибун, произнёс импульсивно страстную и весьма характерную для него речь, которая оказалась решающей. Хотя Катону ещё не исполнилось и тридцати лет, он уже пользовался значительной и в некотором смысле уникальной репутацией. Ему удалось этого добиться благодаря сверхъестественному упрямству и своей приверженности тому, что он называл древними добродетелями. Он начал с того, что страстно осудил Силана за изменение мнения во время обсуждения. Силан действительно выставил себя на посмешище, но он всё-таки говорил искренне и потому не заслужил оскорбления, которое бросил ему в лицо Катон, брат его жены. Однако среди сторонников Катона это пренебрежение правилами вежливости было известно как прямолинейность, а его мнение, что все несогласные с ним — негодяи, называлось прямотой, «честностью». После Силана он набросился на меня, не без причины обвинив в том, что я намеренно ввожу в заблуждение сенат. Затем он стал критиковать всю мою политическую карьеру, которую он описал как карьеру демагога с плохой репутацией. Он сказал, что если государство сейчас находится на грани краха, то в этом виноват я так же, как и Катилина. Больше того, я, вероятно, сам являлся участником заговора и мне надо благодарить судьбу за то, что не сижу вместе с преступниками в ожидании смерти, от которой я пытался защитить заговорщиков, этих чудовищных монстров зла и, без сомнения, моих друзей. Государство должно принять твёрдые меры, теперь или никогда, заключил он. Так как Силан малодушно отказался от своего предложения, то теперь он сам предложит смертную казнь.

Ярость и страсть этого неожиданного выступления изменили настроение собравшихся. Катону аплодировали со всех сторон, и очень скоро его предложение было принято, а в дополнение к нему ещё и решили конфисковать имущество заговорщиков, как изначально предлагал я в качестве альтернативы смертному приговору. Конечно, это было попыткой сделать вид, будто я некоторым образом сопричастен той решимости, которая сейчас охватила большинство. К тому моменту страсти накалились, но я не хотел и не мог молчать. Я стал протестовать против такого приговора, а именно конфискации имущества заключённых, если оказывается упразднённой наиболее милосердная часть моего предложения — сохранение жизни римских граждан, что позволило бы им избежать позорной смерти. Я страстно ответил на клеветнические обвинения, сделанные Катоном в мой адрес. В тот момент, когда я довольно спокойно говорил, обращаясь к ставшей враждебной аудитории, ко мне подошёл посыльный и протянул записку. Катон немедленно вскочил и, как обычно неуравновешенно, потребовал, чтобы содержание письма было доведено до всеобщего сведения. Он заявил, что, вероятнее всего, это было послание от одного из заговорщиков и что моя наглость всем хорошо известна, а потому я вполне мог получить подобное послание именно в священном здании сената. К тому моменту практически всех сенаторов охватила истерия, и они поддержали опрометчивое и, как впоследствии выяснилось, нелепое предложение Катона. К тому моменту я уже просмотрел мельком записку и понял, что это послание от Сервилии, сводной сестры Катона и жены Силана. Сервилия очень беспокоилась о моей безопасности на этом заседании сената и написала мне об этом в самых тёплых выражениях. Итак, заявив, что моя личная жизнь вряд ли может интересовать такого стойкого моралиста, как Катон, я передал ему записку и предложил прочитать её вслух. Это был несколько неловкий момент для Катона, который обнаружил, что держит в руках любовное послание, написанное его сестрой. Он оказался в центре всеобщего внимания, ведь сенаторы считали, что сейчас произойдёт нечто необычное. Катон не знал, как ему поступить, и в конце концов бросил письмо мне в лицо со словами: «Возьми его назад, пьяница!» Его поведение было бестактным, а слова глупыми: ведь как раз Катон отличался тем, что часто пил ночи напролёт, рассуждая, как это может делать лишь человек с одурманенными мозгами, о принципах морали. Кроме того, это был один из немногих пороков, в котором меня не обвиняли даже мои враги.