Паутина Лайгаша - Дмитрий Браславский

Молчал и Лентал. Наконец, он мягко коснулся руки девушки:

– Иди спать. А завтра полечим их. Если у тебя будут силы, конечно. Мне кажется, что Терри…

– Что значит «если будут силы»? – воинственно вскинула голову Бэх. – Ты сомневаешься?..

– А кто может быть уверен в женщине? – его лицо оставалось серьезным, но глаза смеялись. – Впрочем, твой бог – мужчина.

– Мой бог – бог!

Бэх обиженно поднялась и направилась к Терри. Лунный эльф еще не спал.

– Лентал сказал, ты ранен…

– С каких это пор ты прислушиваешься к каждому его слову? – усмехнулся тот. – И вообще, я считаю, что на сегодня хватит.

– Не упрямься. Вот на что уж у меня точно нет сил, так это с тобой спорить.

Когда Терри, уже засыпая, с облегчением пробормотал слова благодарности, Бэх наконец почувствовала, до какой степени устала. Девушка хотела еще раз подойти к Ленталу, но махнула рукой и опустилась на землю. Через минуту она тоже спала.

Глава XIX

Проскользнув в окно, острый луч серебристого света коснулся центра комнаты, по очереди обежал вершины пентаграммы и угас, выполнив свое предназначение. А на голом каменном полу остался лежать человек.

Час за часом он оставался недвижим, как снулая рыба, выброшенная волной на морской берег.

Но вот он вздрогнул, пошевелился. Медленно, неуверенно человек приходил в себя. Привыкал к тому, что малейшее движение, даже поворот головы, причиняет ему сильнейшую боль. Стонал и не думал о том, что может быть услышан. Терпел и позорно, безудержно выл, когда боль судорожными уверенными толчками выплескивалась через границы его терпения. Наконец, собравшись с духом, он перевернулся на спину и долго лежал, отдыхая от этого почти сверхъестественного усилия.

Боль на мгновение отступила, и человек тут же воспользовался этим. Осторожно, аккуратно, как некогда его учили, он заставлял свое сознание воздвигать на пути страдания и мучений тонкие прочные стены, сквозь которые те не могли бы пробиться. Сейчас он видел свой мозг со стороны, и тот представлялся ему гигантским серым лабиринтом, в котором блуждали боль и отчаяние, а сам он лишь ждал, когда они выберут неправильный путь, когда упрутся в тупик, чтобы наконец запереть их там и не дать выбраться наружу.

Потом он вновь отдыхал, наслаждаясь слабостью и блаженным ощущением покоя. Только теперь он позволил себе оглядеться вокруг.

Тьма.

Человек попытался вспомнить, где он и как сюда попал.

Тьма.

И тогда на смену боли пришел страх.

Он резко поднялся на ноги, и голова сладко закружилась, как после долгой болезни. Человек пошатнулся, рухнул на колени. Хотя бы так, понемногу, потихоньку. Боги, да почему же так темно!

Усилием воли он взял себя в руки, хотя какая-то частичка его существа все еще в панике рвалась наружу, как дрогнувший в бою воин, уже не думающий ни о победе, ни о своих товарищах – лишь бы остаться в живых!

И все же человек нашел в себе силы обуздать этот предательский страх, от которого ноги еще больше слабели, а тело решительно отказывалось признавать за головой право советовать ему, что делать дальше.

Очень медленно он протянул вперед правую руку. Пустота. Так, теперь еще чуть-чуть, еще…

Громкий вопль, полный страдания и отчаянья, гулко отразился от стен: рука наткнулась на пентаграмму.

Баюкая, прижимая руку к себе, человек вновь укротил боль. Он так и не понял, что это было, но впредь решил быть еще осторожнее.

Эхо… Значит, он в комнате. Что и так очевидно – ни в какую, даже самую безлунную, ночь под открытым небом не бывает такой кромешной, всепоглощающей тьмы.

И эта комната велика, скорее, даже огромна.

Пентаграмма начала едва заметно светиться. Еще секунду назад он мечтал о свете, но сейчас почувствовал, что волосы на голове зашевелились. Свет казался абсолютно черным, словно Тьма, в которую уйдет каждый. И он понял: лучше темнота, чем такой свет.

Пентаграмма пылала, а человек съежился в самом ее центре, изо всех сил стараясь, чтобы его не коснулись стремящиеся вверх языки черного пламени. И когда ему показалось, что пентаграмма жадно сжимается, чтобы наконец расправиться со своей добычей, он зажмурился.

Наверно, он все же не был воином – только их учили никогда не прятаться от смерти. Но и с закрытыми глазами он чувствовал, как холод подступает все ближе и ближе. Еще мгновение и…

Холод исчез.

Приоткрыв глаза, человек огляделся. На этот раз он оказался на жестком топчане в крошечной комнатке, освещенной огоньком оплывшего огарка свечи.

Его подташнивало, все тело ныло, точно он оказался на пути разъяренного стада берваров. К тому же из комнаты не было видно ни единого выхода.

Человек понял, что силы его подходят к концу. Он не помнил ни своего прошлого, ни своего имени, его телом играли, перенося из одного места в другое и заставляя сжиматься от боли.

Он решил, что, пока не восстановит силы, не станет даже шевелиться. Если им того хочется – пусть явятся сами. Он же постарается выспаться. Просто выспаться.

И сон пришел.

Он увидел себя со стороны, обнаженным, дрожащим от страха и холода, лежащим на голом каменном полу внутри пентаграммы. Только на этот раз он мог хорошо разглядеть окружавший его зал. Слишком хорошо.

Это был зал из его старого сна. Зал выбора, как он звал его про себя. Бессчетное количество раз он пытался угадать, что принес с собой этот выбор, что он изменил в его жизни.

Теперь он понял.

Горло его исторгло жуткий, животный, полный ужаса крик.

Он не мог проснуться, он рвался из этого безумного сна, как утопающий рвется к спасительной и все же безнадежно далекой поверхности воды, на которой играют солнечные блики.

И тогда человек сделал единственное, что еще ему оставалось, – он потерял сознание. x x x

Утро встретило талиссу хмурым насупленным небом.

Настроение было под стать. В тишине, погруженные в свои мысли, они двинулись дальше.

Мэтт задумчиво погладил рукоять топора.

Ты доволен?

А разве ты не доволен?

Гном задумался. Это был не тот бой, который мог радовать.

Не знаю.

Он потер шишку на затылке и вздохнул. Жаль, что в тот раз не пришло в голову пообщаться мысленно. Что, впрочем, не удивительно.

Теперь Мэтт куда лучше понимал Торрера. Однажды гном искренне веселился, когда, захватив в бою зачарованный клинок, эльф немедленно отправился в ближайший город, чтобы выгравировать на нем свое имя.

Мэтту это показалось блажью, ребячеством. А ведь наверняка у Торрера было то же самое ощущение: эта вещь предназначена мне самими богами, и даже мысль о том, чтобы расстаться с ней, кажется святотатством. А если…