Ради безопасности страны - Вильям Козлов

— В мундире, — поправил Андрей.

— Я не догадался, — буркнул Михаил.

А ведь как бы все упростилось... Достаточно было сбегать на рынок. И купить бутылку «Столичной». И кислой капусты.

— Мишья, а ничего такого... не будет?

Она пошевелила в воздухе пальчиками, а ее взгляд плутовато пробежался по сумрачным углам комнаты.

— Чего? — не понял он.

— Изюма, а?

— Изюминки, — опять поправил Андрей.

Михаил не ответил, соображая про эту изюминку. Но Жози приблизила лицо, бесплотной грудью коснулась его плеча и спросила почти шепотом:

— Скелет не выйдет, нет?

— Откуда? — Он пожал плечами.

— Крокодил из ванной не ползет, нет? А марихуаны не покурим, нет? А мини-стриптиз, нет?

Михаил видел перед собой темные распахнутые глаза; каким-то нижним краем глаз видел белевшие груди; дышал неизвестными, но уже знакомыми ее духами... И молчал, оцепеневший от всего этого.

— Скучно у вас. — Она отодвинулась от Михаила.

— Жози, вы не в Париже, — сказал Андрей.

— Да-да, но маленький Париж всегда можно?

— Даже для маленького Парижа нужны деньги.

Теперь говорил Андрей, ибо Михаил, парализованный желанием иностранки видеть крокодила и стриптиз, сидел одурманенно.

— Но почему вы не делаете деньги, а?

— Как? — усмехнулся Андрей.

Жози вдруг сбросила туфли, мягко спрыгнула на ковер и семенящим бегом подскочила к полкам. Почти наугад, почти на ощупь выхватывала она тома и швыряла их на ковер, под ноги сидящих мужчин. Одну книгу, вторую, третью, десятую... И только когда их образовалась груда, как ссыпанная телега кирпичей, Жози вернулась на тахту. Дышала она сильно и часто, отчего грудь вздымалась неуемно.

— Дайте сигарету...

Андрей протянул пачку и щелкнул зажигалкой.

— Эти книги можно сделать франки, доллары, фунты...

— Как? — спросил Михаил, ибо книги были его. — Отправить в Париж, к месье Делорму. Он скупает русские книги.

— Но книги не антикварные. Тут есть и посредственные писатели, — удивился Михаил.

— Делорм покупает, — почти сердито бросила Жози.

— А это... не контрабанда?

— Мишья, вот та иконка есть контрабанда. Неценные книги свободно туда-сюда.

— Но как я их отправлю?

— Их я отправлю, — сказала Жози торжественно, обдавая его сигаретным дымом.

Минуту сидели они молча, разглядывая сваленные книги. Тогда Михаил вопросительно глянул на Андрея — тот пожал плечами и осторожно спросил:

— Жози, а вы... не ошибаетесь?

— А мы проверим! Как это... ребьята... — Она трижды хлопнула в ладоши. — Давайте большой саквояж...

Нашлась емкая коробка.

— Выпьем за юного бизнесмена Мишью!

Пара дьяволов! Я не могу выбросить его. Не могу оставить себе. Не могу продать. Даже не могу никому подарить... Я говорю о трупе, который скорчился в моем багажнике. О’кэй!

Нежданная жиличка днем в квартире почти не бывала, бегая по музеям, достопримечательным,местам, универмагам... Но вечерами сидела дома — чаще всего на кухне, где у нее тихонько пело радио и позвякивала посуда. Михаил вдруг поймал себя на том, что ему эта гостья не только не в тягость, но чем-то даже приятна. Казалось бы, мешает; казалось бы, тревожит намеком на сестру... Он задумался удивленно. Неужели все-таки привык к семейной жизни и душу умиляет живой человек на кухне? Патриархальщина какая-то...

Михаил непроизвольно представил Жози на своей кухне. И усмехнулся зло — Жози в пятиметровой кухоньке, у стандартной мебели, у обшарпанных конфорок... И усмехнулся еще раз, еще злее — он талантлив, он молод, он хочет работать, он хочет быть обеспеченным. В конце концов, черт возьми, быть богатым. Но руки скованы, а разум дремлет. Разве он виноват?

В дверь комнаты постучали неуверенно. Михаил отозвался. В малую щель Валя спросила:

— Хотите чаю?

— Конечно, хочу.

А на кухне он уточнил:

— Только не чаю, а кофе.

— Ой, сейчас вскипячу, — засуетилась она.

— Кофе не кипятят, а варят.

— Ну сварю...

На ней был простенький рыжий халатик, вроде бы из бумазеи. Тапочки, уже им где-то виденные. Маринины? Светлые волосы, освобожденные от берета, оказались волнистыми и неуемными — укрупнили голову невероятно. Движения сильные и быстрые, привыкшие к простору.

— Хотите, угощу вас кумысом? — спросила она неуверенно.

— Привезли из Кок-Сагыза?

— Вы нарочно перевираете мой Кокчетав?

— О, извините. Из Кокчетава кумысик?

— Вернее, из казахского аула.

Михаил попробовал кислую и странную жидкость, которую пил впервые, — нечто среднее между разбавленным кефиром и жидкой известью. Он поморщился, отодвигая стакан.

— Не нравится?

— Азиатское питье.

— Он целебен.

— А вы врач?

— Нет, я учительница младших классов.

Он взялся за кофе. Его гостья, а теперь вроде бы и хозяйка, завалила стол едой. Уже привыкший к холостяцким яичницам, он с любопытством разглядывал южные помидоры, жареные баклажаны, особо тушенное — еще там, в Казахстане, — баранье мясо, острый и крепкий сыр... И бутылку кумыса, который в отдаленном свете настенной лампы казался синеватым.

— Вы так любите свой Кокчетав, что даже лошадиное молоко с собой прихватили.

— Моя родина, — сказала она просто.

— Я вот здесь родился. Но это не значит, что, уезжая, прихвачу с собой бутылку местного пива.

— Вы не цените.

— Чего не ценю?

— Того, в чем уверены.

Он отщипнул пластик сыра — плотного, влажного и такого белого, что его излом казался голубоватым.

— Бараний?

— Овечий, — поправила она.

Овечий сыр, кумыс... Вот бы чем угостить Жози, вот где была бы экзотика. И познакомить бы с этой провинциалочкой — патриоткой далекого Казахстана. Но, кажется, патриотка промямлила что-то намекающее...

— Так про какую уверенность вы говорите?

— Люди обычно не ценят того, в чем уверены. Воздуху много, дышим и знаем, что никуда он не денется. Солнце встает каждый день... Мы уверены, что и завтра встанет. Так со всем. Не ценим хлеба, работы, близкого человека...

— А вы цените? — перебил он ее учительскую речь.

— Уехала из дому и сразу оценила, — засмеялась она.

— Было б что ценить...

— А вы за границу ездили?

— Не на чем, яхты своей нет, — буркнул он.

— А я была туристкой.

— Ну и что там?

— Там патриотом становишься сразу, стоит лишь сойти с самолета.

— Почему же?

— Представляете! Ходят такие же люди, а по-русски не говорят. С ума сойдешь от немоты.

— Да, в Коктебеле, то есть в Кокчетаве, лучше, — усмехнулся он.

Михаил был благодарен ей за то, что она не заводила разговора о сестре. Тогда бы они погрузились в беспролазную тьму отношений. Ему этого не хотелось. Да и какой толк: он бы защищал себя, она бы ограждала сестру.

— Кокчетавцу лучше жить в Кокчетаве, европейцу — в Европе, — заключил он.

Валя замедлила свои размашистые движения, для которых то и дело подворачивался повод — налить ему кофе, пододвинуть тарелку, нарезать помидоров... Ее круглые глаза смотрели на него летней голубизной, но их ясность была чем-то потревожена. Она плотней затянула халат, как бы закрываясь от той внезапной тревоги.

— Миша, вы смотрите на людей... как-то не так.

— То есть?

— Будто все они вам не ровня.

— А люди все равны?

— Конечно.

Он ел помидоры, раздумывая, стоит ли эта кокчетавка затраченного на нее интеллектуального потенциала. Учительница младших классов. Вдалбливает малышне таблицу умножения, любовь к Родине и правила хорошего тона, чтобы на уроках не ковыряли в носах. А по вечерам ест бараний сыр, пьет тошнотворный кумыс и смотрит телевизор. Впрочем, у нее должен быть муж — шофер или местный интеллигент, какой-нибудь инженер с завода комбикормов.

— Валя, а слон и мышь равны?

— Это же дикая природа...

— А человек — дитя природы, поэтому мы рождаемся уже неравными.

— Но наше общество...

— Все уравнивает? — перебил он. — А я не хочу этой уравниловки!

— Великие умы человечества стремились к равенству..

— К равенству, а не к уравниловке. Скажите, вы себя и меня считаете равными?

— Почему же... Вы больше образованны, способнее меня...

— А зарплату имеем почти одинаковую, — обрадовался он ее признанию. — Между тем меня уже не одно предприятие звало помочь в математическом обеспечении разных программ. Моя теоретическая статья отмечена дипломом. Мой... Да что там говорить!

— И все-таки это не повод презирать людей.

— Дураков надо презирать.

— Не все же дураки...

— С кем бы мне ни приходилось спорить, я всегда оказывался прав.

Она подошла к нему близко, так, что корона ее волос положила на стол прозрачную тень. И сказала тревожным, почти материнским голосом:

— Человек, который всегда прав, плохой человек.

Я так стукнул кулаком по столу, что застежка ее лифчика расстегнулась. Если вы думаете, что под лифчиком оказался кольт, то вы ошиблись. Под лифчиком было то, что там и должно быть. О’кэй.