После десятого класса. Под звездами балканскими - Вадим Инфантьев

— Генерал-майор Скобелев Михаил хоть и молод, но показал себя храбрым и умелым военачальником.

— А, пустое. У меня в штабе правильно говорят, что Михаил Скобелев получил два Георгия, которые надо еще заслужить… Да, то бишь, о чем я еще хотел сказать?

— Не могу знать! — выпалил Столетов.

— Ха, вспомнил! Папаша-то Дмитрий Иванович отрыжкой страдает, так его здесь в духе времени прозвали Рыгун-пашой. Здорово?

— Ваше превосходительство, я злоупотребляю вашим временем.

— Что? Ах да! — Непокойчицкий снова взял списки и стал читать, потом нахмурился, схватил карандаш и резко вычеркнул одну фамилию.

Привстав и заглянув в список, Столетов воскликнул:

— Ваше превосходительство, как же так? Это один из немногих офицеров, воевавших против современной турецкой армии. Он же был командиром волонтерского русско-болгарского батальона, прославился в Сербии, стал национальным героем Болгарии.

— Болгарии, как таковой, еще нет.

— Простите, болгарского народа.

— Ну какой же герой у Черняева?! — отмахнулся Непокойчицкий.

— Черняев — одно, а героизм солдат и офицеров — другое. Ну, если вы не хотите, чтоб он был в штабе, то оставьте при мне офицером особых поручений.

— У вас есть достаточно способных и верных офицеров. А этот — капитан, так и дайте ему роту.

— За Гредетинский бой Николов был произведен в майоры.

— В майоры сербской армии, разбитой армии, — зло поправил Непокойчицкий. — И вот еще полюбуйтесь. Разберете, надеюсь?

Столетов взял протянутую ему газету «Български глас» и прочитал:

С ядресът си, с който са обръщате към мене, за кого-то от сърце и душа Ви благодаря, аз още не съм заслужил…»

Это был патриотический призыв к болгарам, проживающим вне родины, подниматься за ее свободу. Он заканчивался:

«Само с този начин ние ще, може ме да избавиме поробената наша обща майка България.

Да живее България, да живеят нейните искрени и юначни синове.

Кишново, 27 януария 1877,

Возвращая газету, Столетов сказал:

— Ничего особенного не вижу. Открытое патриотическое воззвание к соотечественникам, и нам оно на руку.

Непокойчицкий насмешливо посмотрел на генерала:

— Интересно получается, государь император еще только думал, формировать или нет болгарское ополчение, а какой-то пехотный капитан, а не майор, выскакивает наперед его.

— Это обращается народный герой к своему народу.

— У болгар есть более видные и авторитетные люди, хотя бы митрополит Панарет и другие. Так что давайте вашему герою роту, и хватит.

— Как же без предъявления претензий назначать офицера с понижением в должности?

— Ваше ополчение создается на сугубо добровольных началах. И ежели оному капитану не нравится, то пусть отправляется обратно в свой полк, А ежели ему невтерпеж драться, пусть подает в отставку, переплывает обратно Дунай, собирает чету и гоняется за башибузуками.

— Ваше превосходительство, по этому вопросу я буду вынужден обратиться к главнокомандующему.

— Ступайте-ступайте, ваше превосходительство, самое-самое время. Их высочество сейчас пребывает в состоянии крайнего раздражения, получив монаршее неодобрение за то, что ваш Милютин самовольно отправил в Румынию — якобы на помощь вам — полковника… как его? Из болгар…

— Кишельского?

— Вроде. А тот там так распоясался, что вопреки утвержденным инструкциям стал набирать в ополчение разный сброд. Ладно, нашелся добрый человек и предупредил государя телеграммой. Этого полковника срочно отозвали, Милютину — нагоняй, великому князю — замечание. Вот и ступайте сейчас к нему да напомните, что этот ваш капитан был тесно связан с Болгарским центральным революционным комитетом, так называемым благотворительным обществом, был избран его почетным членом. А оный комитет князь Черкасский требует распустить.

«„Ваш Милютин“! С какой злобой сказано! — невольно подумал Столетов. — Видимо, до Непокойчицкого дошли сведения о том, какую убийственную характеристику давал ему Милютин на совещаниях у государя и на Государственном совете, как и самому великому князю Николаю. Да и как не дойти, когда об этом знал почти весь Петербург. Но плетью обуха не перешибешь!» Столетов сказал:

— Разрешите, я тотчас впишу Николова командиром первой роты Четвертой дружины.

Прочитав списки еще раз, начальник штаба наискось написал на титульном листе: «В приказ» — и протянул бумаги:

— Не откажите в любезности, передайте тотчас к исполнению.

— Честь имею.

Выйдя из кабинета, Столетов с раздражением подумал, на кой черт он вдруг стал просить назначить Николова офицером особых поручений, когда это во власти Столетова. Подберет в роту Николова наиболее толковых офицеров, чтоб справлялись без него, и все. Столетов поискал глазами в приемной полковника Захарова, но тот, видимо, ушел слоняться по городу в ожидании поручений.

Столетов, чуть остыв, успокоил себя: начало хоть и трудное, но неплохое. За исключением Николова, удалось утвердить всех офицеров, которых наметил. Скорее бы приезжали начальник штаба ополчения и командиры обеих бригад. Надо формировать штаб, службы, а пока есть только он, начальник болгарского ополчения, с адъютантом и писарями да капитан Николов на Армянском подворье Кишинева.

Придя к себе на квартиру, Николай Григорьевич вдруг подумал, что капитан Николов своей неудачей при назначении невольно сослужил доброе дело для ополчения. Он, как настоящий солдат, принял на себя весь гнев и внимание этого выживающего из ума ретрограда Непокойчицкого и тем самым позволил Столетову провести в штат более двадцати офицеров-болгар, назначить подполковника Кесякова командиром 1-й дружины. Сосредоточившись на Николове, Непокойчицкий пропустил в штат Олимпия Панова — одного из руководителей Болгарского центрального революционного комитета в Бухаресте.

Николов поселился в крохотной, полутемной комнатушке рядом с канцелярией, чтоб недалеко было ходить. Поднимали и ночью по нескольку раз. А здесь под боком можно было урвать полчаса-час, чтобы передохнуть, собраться с мыслями. Вот и сейчас, повесив мундир на спинку стула и сняв сапоги, Райчо вытянулся на жестком топчане, с удовлетворением слушал доносившиеся со двора голоса:

— На пле-чо! Ать-два!

— К но-ге! Ать-два-три!

— Ты шо в руках держишь? Це ружжо, а не лопата!

— Я из ружья турка убил.

— Мабуть, прикладом по башке, це и дрыном можно.

— Нет, пулей на двести шагов.

— Брешешь. На двести из шомполки? Молчать. Смирно! Размахался ружжом, что метлой на майдане. Своих переколешь!

Поскольку офицеров и унтеров еще не было, Николов разбивал прибывающих добровольцев на роты и взводы, назначал по собственному наитию старших. Исправник Иванов на свой страх и риск выдал сотню ружей Шаспо без патронов. Для занятий Николов поначалу выпросил у командиров стоящих в Кишиневе частей унтеров. Но они могли заниматься только по вечерам и воскресеньям, не получая при этом никакого вознаграждения, были усталыми и смотрели на занятия как на лишнюю обузу. А потом и их отозвали в свои части.

Тогда на помощь снова пришел Иванов. Он собрал живущих в Кишиневе и округе старых отставных фельдфебелей и унтер-офицеров и чисто по-человечески попросил их помочь в обучении болгар, обещая как-нибудь и когда-нибудь их за это вознаградить. То были седые, покалеченные вояки николаевского времени. Они пропустили мимо ушей обещания исправника, пошептались между собой и, построившись во фрунт, дружно рявкнули:

— Для братушек болгар рады стараться, ваш ско-родь!

И так ретиво взялись за дело, что стон пошел по всему Армянскому подворью. Староста Хаджихристов только за голову хватался. Единственное, что запретил Николов, — это рукоприкладство, а на жалобы своих соотечественников отвечал суворовской и казацкой поговорками: «Тяжело в ученье — легко в бою», «Терпи, казак, атаманом будешь». Иногда пояснял особенно разошедшемуся жалобщику:

— Из тебя за месяц можно выжать несколько ведер пота, и ничего с тобой не сделается, а крови в тебе и полведра не наберется. Сам считай, что лучше пролить. Марш на занятия!

…Хотелось пить. Николов сел на топчане и крикнул:

— Вылчев, кружку воды мне!

На пороге вырос писарь, оторопело посмотрел на своего начальника и показал глазами в угол:

— А это? Неужели все выпили?

Николов только сейчас заметил в углу корзину. Писарь поставил ее на стол. Под чистой холстиной были разная вкусная снедь, бутылка вина и запотелая кринка, завязанная белой тряпицей, под которой торчала записка: