И опять Пожарский 2 - Андрей Готлибович Шопперт

Рядом с Пожарскими был Государь с дьяком Фёдором Борисовым и князем Борисом Салтыковым. А вокруг уже стрельцы отодвигали от царя собирающуюся толпу. Князь Долгоруков спрыгнул с коня и бросился к возку патриарха, помочь старому другу вылезти из-под медвежьей полости. Стрельцы, сопровождающие их в Лавру, создали коридор в толпе, дали возможность патриарху Филарету и князю Долгорукому протиснуться к месту разворачивающего действа.

Великий Государь, уткнув отобранную у кого-то плеть в грудь боярина Колтовского, шипел на него.

– Ты, холоп, посмел на Петрушу руку поднять! Я тебя два года назад простил, послушал думу боярскую. Нужно было ещё тогда за твоё местничество и угрозы Петру Дмитриевичу в Тобольск закатать. Ну, да ничего, теперь Тобольском не отделаешься, – царь хлестанул плёткой по лицу Колтовского.

Ещё не до конца разобравшись в ситуации, но осознав, что Колтовский хотел убить его зятя Петра Дмитриевича и лишить дочку счастья, князь Владимир Тимофеевич подскочил к татю и со всего своего богатырского замаха вдарил тому по роже. Колтовский тоже был не слабого телосложения, но уж больно рассвирепел Долгоруков. Связанного отбросило на пару метров. Владимир Тимофеевич выхватил из-за пояса кинжал и бросился на ворога, но вдруг легко был остановлен зятем. Сколько же силы в этом отроке.

– Всё хорошо, князь Владимир, – встряхнул не сильно боярина, успокаивая его, юноша, – Пусть дума боярская и царь батюшка его вину определят.

Князь Долгоруков ещё сверкнул глазами на паршивую овцу, но заставил себя успокоиться. И, правда, судить надо, и судить сурово, чтоб другим неповадно было. Дальше была поездка всех присутствующих сильных мира сего на подворье боярина Колтовского. По дороге дьяк Борисов шепнул Долгорукову, что людишки этого Иуды захватили князя Пожарского меньшого и стрельца Пырьева и, избив, бросили в поруб, но этим двоим, удалось выбраться, побить холопов Колтовского и, связав, привезти татя к Кремлю, где и столкнулись с, объезжающим кремлёвскую стену для определения качества ремонта, царём.

На подворье стоял плач и ор баб. И было с чего, весь двор был завален трупами боевых холопов и боярских детей. Мёртвые были в кольчугах и сабли их валялись по всему двору, да, жуткая была сеча. Стоп. Эти двое зарубили почти три десятка одоспешенных и вооружённых воев. Князь слышал от Петра про казацкие ухватки и даже видел тренировку, когда был в Вершилово. Но вдвоём. Ох, непонятный вьюноша ему в зятья достался. Страшно такого во врагах иметь. Вон как царь на жену Колтовского зыркает. Вот что! Пожарский сына боярина в схватке зарубил. Туда щенку и дорога. Значит, не сядет на кол.

А ведь послезавтра свадьба, а у Петра вон голова забинтована. Ну, Иван Александрович Колтовский, костьми лягу, а доведу суд до кола.

Событие восемьдесят третье

Княжна Мария Владимировна Долгорукова была избавлена от целой череды совершенно необходимых действий перед свадьбой. Не было смотрин. Показ невесты происходил различным образом. Иногда смотрительницу вводили в убранную комнату, где невеста стояла в лучшем своём наряде с лицом, закрытым покрывалом; иногда же невеста сидела за занавесом, и занавес отдёргивался, когда приближалась смотрительница. Смотрительница прохаживалась с нею по комнате, заговаривала с нею, стараясь выпытать, умна ли она, хороша ли, «не безъязычна ли и речью во всем исполнена».

Жених не имел права сам видеть невесты до брака и, следовательно, должен был довольствоваться теми известиями о ней, какие передавала ему смотрительница. Он узнавал обман не прежде, как после венчанья. Обманутый жених мог жаловаться духовным властям, производился розыск, спрашивали соседей, знакомых и дворовых людей, и если обман открывался, то виновного наказывали кнутом и брак расторгали, но это случалось очень редко, гораздо чаще подводили дело так, что жених поневоле должен был жить со своею суженой, и ему тогда говорили позднее нравоучение:

«Не проведав же подлинно, с кем будешь жить, не женись!»

Но Мария с Петром виделась два раза, и сочли царь с батюшкой это лишним. Раз уж жених видел невесту, то на что ещё «смотрительница». После смотра происходил сговор – первая часть брачного праздника или вступление к торжеству. Сговорный день назначался родителями невесты. Родители жениха, сам жених и его близкие родственники приезжали к ним. Тут родители невесты принимали гостей с почестями, выходили к ним навстречу, кланялись друг другу до земли, сажали гостей на почётных местах в переднем углу, а сами садились подле них. Несколько времени они молчали, глядя друг на друга – так следовало по приличию. Потом женихов отец или его старый родственник говорил церемониальную речь и в ней выражал, что они приехали для доброго дела, а родители невесты отвечали, что рады такому приезду. Тогда составлялся уговор, писалась рядная запись, где означалось, что обе стороны постановляли, что в такое-то время жених обязывался взять себе в жену такую-то, а родственники должны были её выдать и дать за ней такое-то приданое. И тут не получилось. Князь Дмитрий Михайлович был на воеводстве в Великом Новгороде и путь до Москвы был не близок. Сам же Пётр был ещё дальше – в Нижнем, и написал царю, что выехать может только после Рождества, а на всю свадьбу у него будет не больше недели. Патриарх и старица Марфа поворчали для приличия, но решили, что Михаил возьмёт и это действо на себя. Вершилово, приносящее половину всех денег в казну, было важнее условностей. Понял это и князь Владимир Тимофеевич Долгоруков. Размер приданного, в пять деревенек во Владимирской губернии и две деревеньки недалеко от Смоленска, как раз на новой границе, боярин обсудил с Государем. Михаил подумал, вспомнил Вершилово и от себя добавил пять деревенек рядом со смоленскими вотчинами Долгоруких.

Повелось в обычае, что жених перед свадьбой посылал невесте в подарок шапку, пару сапог, ларец, в котором находились румяна, перстни, гребешок, мыло и зеркальце, а некоторые ещё принадлежности женских работ: ножницы, нитки, иглы, а вместе с ними лакомства, состоявшие в изюме и фигах, и розгу. Это было символическим знаком того, что если молодая жена будет прилежно работать, то её станут за это кормить сладостями и баловать, а иначе будут сечь розгами. От этого Пётр отвертеться не смог, но прислал, так уж прислал. Сам отправился к царю, а невесте отправил со стрельцами подарков на трёх возах. Всё чем Вершилово славилось отправил. Одного фарфора было столько, что можно Смоленск или Чернигов у ляхов выкупить. А шоколадные конфеты, которые на Руси пробовали только царь да родители его. Ну, не считая тех, кто их в Вершилово делал. И мыло было под стать в фарфоровой шкатулке с ароматом роз. Травницы почти весь свой запас лепестков шиповника от щедрот на это дело отсыпали.

День перед свадьбой начался для Марии и её подруг с похода в баню. Девушки сами истопили баню и для придания особой праздничности украсили её зелёными ветками. Дворовые провожали их с песнями, бубном и дудками. Родители благословили невесту иконой «напар». Процессию возглавляла крестная, которая «разметала дорожку» от нечисти. Главным здесь было расплетание косы невесты.

Радость от предстоящего замужества приходилось скрывать, и процесс сопровождался горестными песнями. По возвращении из бани мать невесты Марфа Васильевна попотчевала всех свежепомытых брагой и затем благословила невесту.

Но главным занятием для невесты и её подруг в этот вечер было нарядить бантиками и разноцветными бумажками маленькую ёлочку, а затем выгодно продать это произведение искусства жениху и его друзьям. Стоило это рукотворное чудо не только денег, но и угощения. Друзей у Петра не было и он заявился за «кустом» с двумя младшими братьями и Романом Петровичем Пожарским дальним родственником. Называлось это обоюдовыгодное торговое мероприятие «выкупать куст». Эта ёлочка являлась символом красоты невесты. Считалось, что красоту, а слово это обозначало девичью свободу, девушка теряла, выходя замуж. Жених должен был хранить ёлочку до следующего дня и поставить её на свадебный стол. «Красотой» служили и ленты. Во время девичника Мария