Сулла - Франсуа Инар

Как бы ни был непоследователен Цицерон, Сулла открыл брешь к абсолютной власти, по которой более молодой, чем он, сумел проложить себе дорогу, что по-своему выразил эрудит XVIII века: «Он сумел добровольно отказаться от своей тирании, но не сумел залечить рану свободе, нанесенную его примером».

Этот необычайный феномен ускоренной эволюции еще более заметен, когда речь идет о проскрипции. Несомненно, в понимании Суллы имелась в виду мера, предназначенная ограничить резню, и современники ее так и воспринимали. Однако довольно быстро она стала нечто вроде жестокого принуждения, как будто узаконивание очистки представляло собой усиление ее насилия. С этой точки зрения очевидно, что законно принятые санкции против потомков проскрибированных, даже если они стремились только придать форму довольно распространенным в современном обществе приемам, даже если они действовали, в основном, до 49 года, наложили глубокий отпечаток на римлян. По правде говоря, впечатление было тем более сильным, что закон от 70 года позволял этим несчастным вернуться в Рим, но без пользования их гражданскими правами, в результате чего римляне долго лицезрели перед собой этих молодых людей из хороших семей, которым их близкие родственники позволили вернуть часть состояния; кто выступал против несправедливости закона, удерживающего их вне города, хотя у них есть все фамильные и личные качества, не принимал участие в политической жизни. Плутарх утверждал, что в 63 году, когда был предложен в их пользу закон о реинтеграции, они представляли довольно многочисленную группу воздействия. Но только что вошедший в консулат Цицерон оказался непримиримым по этому пункту, раскрывая своим согражданам, что реинтегрировать этих молодых людей в римское общество — это разжечь гражданскую войну, потому что они не преминут попытаться отомстить за своих отцов. Во всяком случае опыт, полученный от всего этого пожертвованного поколения, привел к осознанию, что есть проблема, которую до сих пор великолепно игнорировали. Впрочем, очень примечательно, что в 43 году Триумвират, когда он повторил использование проскрипции, остерегся включить в нее сыновей, предложив даже оставить детям жертв часть отцовского имущества. Проскрипция Суллы вызвала рост сознания, которое могло привести только к ее осуждению.

Другими словами, Сулла, искренне веривший, что он новый основатель Рима, тот, кто поможет Городу узнать новую эру равновесия и процветания, в конечном итоге является только последним настоящим республиканским лидером, но лидером республики, невозможность существования которой он сам показал. Однако это расхождение между задуманным им проектом и реальной судьбой его произведения не объясняет, как Сулла стал для Истории прототипом жестокого тирана, холодного монстра и расчетливого циника, готового на все, чтобы достичь своей цели, надменно воспользовавшийся властью, завоеванной мечом, и так же надменно освободившийся от нее, как только он ею пресытился. Перечитаем Виктора Дюруи: «Сулла из семьи беспощадных нивелировщиков без ненависти и злобы, которые хладнокровно бьют и дробят, чтобы объединить: Ришелье аристократии». Еще более карикатурен портрет, который дает ему в начале этого века итальянский ученый Г. Ферреро: «До сих пор (прежде чем стать диктатором) Сулла был одним из тех выдающихся, но одиноких людей, которые часто встречаются среди знати, когда разлагается аристократический режим: слишком умный и просвещенный, чтобы сохранить старые предрассудки своего класса и не понять фатальную необходимость его упадка; слишком гордый и слишком серьезный, чтобы искать почести ценой низостей и глупостей, от которых почти всегда зависит политический успех в демократии; слишком энергичный, слишком жадный до богатства, чтобы оставаться бездействующим; слишком скептичный и чувственный, слишком равнодушный к тому, что называют добром и злом; слишком жадный до чувственных и интеллектуальных наслаждений, чтобы когда-либо пожертвовать своим интересом или удовольствием какому-либо делу или идеальному принципу (…) И тогда, став диктатором, этот гордый сибарит, холодный, бесчувственный, отчаявшийся в ужасной борьбе, где он чуть не погиб, презирая весь человеческий род, стал палачом».

Этот особый портрет Суллы, имеющийся в нашей культуре, очевидно, опирается на определенное число древних свидетельств: антисулланская полемика развернулась в Риме очень рано. Первым сигнал подал Лепид, консул 78 года, именно тот, кто предложил сенату запретить предание земле тела Суллы: он не утратил контакта с марианистами, в частности с его сыном, усыновленным Луцием Сципионом, и, будучи проскрибированным, спасшимся в Этрурии; так же как и с Марком Перперной и Марком Юнием Брутом, готовившим восстание в Цизальпинской Галлии. Все эти проскрибированные бывшие марианистские лидеры рассчитывали, что Лепид добьется для них амнистии, и по этой причине последний начал организовывать мощную кампанию, предназначенную показать, что Сулла вел себя как настоящий кровавый тиран и что нужно отменить все его меры, сам выражал готовность отдать имущество проскрибированных, которым он располагает. Очень быстро Лепид пошел слишком далеко, и его коллега Катулл получил от сената приказ положить конец волнениям, потрясшим Этрурию и Галлию. Впрочем, в этих репрессиях важную роль сыграл Помпей и именно он казнил Марка Юния Брута.

После этого нового поражения марианистов все остатки этих армий собрались в Испании под началом Сертория, который сопротивлялся, пока его собственные сторонники не убили его в 72 году. Но знаменательно то, что все основные антисулланские темы были уже поставлены. И последовавшие затем годы предоставили возможность их развить, в частности, Цезарю, представлявшемуся как наследник марианистских традиций, хотя он и избежал скомпрометировать себя с Лепидом. Нужно также сказать, что сенатские круги, не проявлявшиеся ни как «марианистские», ни как «сулланские» — Цицерон тому прекрасный пример — довольно критично были настроены по отношению к диктатору, даже если они и содействовали обеспечению поддержки части его дела: они особенно упрекали его в чрезмерном характере власти, которую они сами проголосовали для него, и говорили также, что с трудом признали то, чтобы конфискованное у римских граждан имущество могло быть продано как добыча, взятая у варварских народностей. Однако отмечают, что для этих кругов Сулла не был жестокой личностью, и когда Цицерон вспоминает этот период гражданской войны, противники характеризуют его следующим образом: «Луций Цинна был жесток; Гай Марий беспощаден в своей злобе, Луций Сулла вспыльчив». И вообще скорее горы трупов и лужи крови 87 года, чем последовавшие за проскрипцией казни, вспоминаются, когда нужно воскресить в памяти ужасы гражданской войны. Наконец, нельзя не видеть, что Сулла довольно быстро предан некоторыми из его сторонников, к примеру, Помпеем, частично разрушившим конституциональное произведение диктатора, способствуя передаче трибунам плебса совокупности полномочий, которые у них были отняты в 81 году. Но Помпей не был единственным: большая часть знати посчитала, что нужно отстраниться от Суллы, и эту тенденцию хорошо демонстрирует анекдот о сторонниках, требующих от него прекращения резни.

Однако всех этих фактов недостаточно, чтобы с только их помощью объяснить чрезвычайное очернение, которое претерпел портрет Суллы: все эти люди знали его доподлинно, они слушали его в Форуме или сенате, и, следовательно, деформация не могла идти от них. Просто в этом поколении еще могли представлять Суллу очень контрастно, в зависимости от того, одобряли его или нет, и в зависимости от того, как рассматривали природу его власти (которую некоторые считали необходимым и благотворным окончанием институционной эволюции, в то время как другие видели в ней государственный переворот — но не постоянный), или его концепцию отношений со средиземноморским миром (отмеченную манией величия или отпечатком значения величия Рима), или еще его способ уничтожения своих противников (который представляли как справедливую месть или беспримерное старческое преследование). В общем, как это и должно было быть, портрет Суллы не был еще зафиксирован в его доминирующих чертах через тридцать лет после смерти. Только последующие события оттенили некоторые черты и зафиксировали портрет Суллы, который передала нам наша культура. Этими событиями являются победа Цезаря в гражданской войне против Помпея и возобновление проскрипции Триумвиратом.

Когда в 49 году разразился конфликт, Цезарь уже долго развивал пропаганду, настаивая на «сулланизме» своих противников. Он вовсе не лишал себя права сказать, «что он следует путем мести за Гнея Карбона, Марка Брута и всех тех, против кого осуществилась жестокость Суллы, который имел Помпея своим помощником». И, конечно, с победой Цезаря соотносится бескомпромиссное осуждение «сулланского режима» и потеря круга воспринимающих у всех благосклонно к нему настроенных (и действительно, практически не сохранившихся) историков. Довольно примечательно, что в это же время на Суллу переносили изначальную ответственность за конституционные потрясения, произведенные Цезарем, и таким образом находим у историков-греков в эпоху империи утверждение, что Сулла заставил бы доверить себе пожизненную диктатуру, что он соединил бы ее с консулатом, упразднил бы все выборы, чтобы назначить себя самого на все магистратуры. Эта ложь привела к вопросу, почему в этих условиях Сулла отказался от диктатуры, и вызвала создание некоторого числа бравурных произведений о непостоянстве человека, чей дух: