Распутин - Иван Наживин

Где-то далеко в лесу вдруг дико зареготала белая куропатка.

«А, рассвет…» — подумал он и тихонько оглянулся на восток.

Там, над черной лесной пустыней, уже чуть проступила нежно-зеленая полоска зари. И в то же мгновение вдали на глухом Ужболе чуть слышно нарядно проиграл точно хор грубачей — то журавлиная стая приветствовала близкое утро. И другая стая ближе, на Буже, отозвалась ей, и третья чуть слышно на Исехре. Евгений Иванович едва уловимым движением зарядил ружье и осторожно попробовал свободу движения рук, а потом в дырки шалаша сквозь пахучие и колющие лицо ветки стал напряженно рассматривать токовище. Но было еще слишком темно… И вдруг теплая ласковая волна, волна дремы поднялась по телу к голове и затуманила ее. Глаза закрылись, он покачнулся. «Только минутку одну… Это ничего…» — подумал он, и стало вдруг так всему телу тепло, приятно, и он поплыл куда-то.

Мерный, приятный свист сильных крыльев и — шпок!

Он неприятно вздрогнул и раскрыл глаза. Чуть серело. Что это было, во сне или наяву?

— Чуфшшш! — вдруг раздалось где-то совсем рядом. Приготовив ружье, он с гулко бьющимся сердцем осторожно посмотрел сквозь ветки шалаша. Белое подхвостье сразу бросилось ему в глаза. Оно беспокойно двигалось по темной луговине туда и сюда, исчезало, появлялось, и задорный боевой крик резко нарушал утреннюю тишину:

— Чуфшшшш!

— Чуфшшшш! — вдруг отозвался другой неподалеку.

Петух, яростно забив крыльями, подскочил и еще задорнее повторил:

— Чуфшшшш!

Глушь ожила. Везде слышался свист сильных крыльев, и боевые клики становились все задорнее. Послышалось местами переливчатое токованье, которое так идет к вешнему рассвету в лесу… И ярче разгорелась зеленоватая полоска на востоке, и стала она золотиться, розоветь… И угасали звезды… От волнения стало жарко.

Свист крыльев и уверенное шпок!

И второй петух в бешенстве страсти закружился по поляне. Налево под кустом смутно проступил изящный силуэт тетёрки. Вокруг по вырубкам и болотцам уже беспрерывно лилось переливчатое токование и чуфыканье других петухов. А на чуть просветлевшей поляне противники, подпрыгивая, крутясь, хлопая крыльями и чуфыкая, то сходились, то расходились. Еще немного, и они яростно бросились один на другого, громко хлопая крыльями, и снова отскочили и закружились, ничего не видя и не слыша. Но сквозь чащу веток уже просунулся осторожно ствол ружья, легонько покачался из стороны в сторону, точно нащупывая что, замер, и вдруг сверкнула бледная молния, и резкий звук выстрела встряхнул все вокруг. И когда улеглось острое волнение первого выстрела, Евгений Иванович осторожно посмотрел на поляну: там один из бойцов лежал неподвижно кверху брюшком, а другой, ничего не видя и не слыша, в бешенстве крутился вокруг мертвого противника и яростно бил крыльями и чуфыкал. Снова чуть видные стволы поискали чего-то, снова замерли, и снова грохнул выстрел. Петух замолк, присел и, вдруг сорвавшись, полетел. Полетела и тетёрка. И в звуке полета петуха было что-то новое, звенящее. «Ранен!» — с неудовольствием подумал Евгений Иванович и почувствовал в душе ту тяжелую муть, которую испытывает охотник, когда подранок уходит куда-нибудь в крепь, чтобы тяжело страдать и ни за что погибнуть. Он заметил направление, куда ушла раненая птица, и чуть дрожащими руками переменил патроны. Мурат, весь дрожа, спросил его своими умными ореховыми глазами: не поискать ли? Но он тихонько погладил только собаку по голове: подожди… Мурат подавил взволнованный вздох…

Громкий надсадистый крик кряквы заставил Евгения Ивановича обернуться. По широкой розово-золотистой глади лесного болотистого озерка плыла к нему утка, и вода переливалась и играла под ней розовыми и золотыми огнями. Она звала настойчиво, нетерпеливо… И вот в прояснившемся небе над низкорослыми березами ярко обрисовался черный силуэт быстро летящего селезня. Со всего размаха бросился он в воду и, поднимая рои алмазных брызг, восторженно заплескал крыльями. Евгений Иванович прикинул глазом расстояние до красавца: наверно, шагов восемьдесят. Но старый друг его Франкотт левым чоком не выдавал его на такие расстояния. Он тщательно прицелился, выстрелил, и по золотисто-розовой воде было видно, как со всех сторон на селезня точно градом брызнуло, серенькая подруга его унеслась, а он, забив судорожно крыльями, неподвижно замер на успокоившейся сияющей воде. Друг не выдал и на этот раз…

Утро разгоралось победно, великолепно, необыкновенно. Недавняя тишина сменилась теперь немолчным гомоном: всюду переливчато лилось токование тетеревей и их сердитое чуфыканье, в солнечной тишине токовал невидимый бекас — тику-тику-тику… — утки носились над болотцами, в кустах кричал заяц, и пернатая мелкота пела на все лады о своей любви и о своем счастье жить и дышать. Из-за болотца, куда ушел Константин, стукнул дальний выстрел, но весенний хор не смолкал и лился, радостный, солнечный, пьяный, и было ясно: смерть только случайность — есть только жизнь и радость…

На поляну токовики более не вылетали, и Евгений Иванович нисколько не огорчался этим: до добычи он был не жаден. И он, с удовольствием вытянув затекшие ноги, развалился на своем теплом халате и восхищенными глазами сквозь ветви смотрел то на ликующую землю, то на караваны золотистых облачков в бездонном небе, то следил за желтенькой овсянкой, которая, усевшись на вершину молодой елки и подставив солнцу свою желтенькую грудку, все повторяла свою простенькую песенку. Мурат, положив ему на ноги свою умную и красивую голову, то сладко дремал, то вдруг чутко поднимал уши и осматривался. И гулькали, и звенели вокруг ручейки…

И вдруг совсем рядом: чуфшшшш! Значит, вышел из кустов по земле…

Евгений Иванович потянулся осторожно за ружьем, но едва просунул он его сквозь ветки, как тетерев взорвался и улетел: ствол ружья блеснул на солнце. Евгений Иванович вылез из шалаша и с наслаждением потянулся так, что все суставы хрустнули. Мурат умильно смотрел ему в лицо.

— Ну, ну, принеси…

Мурат широким кругом пошел по токовищу, причуял убитого тетерева и поднес его хозяину, довольный, счастливый. Евгений Иванович с удовольствием принял от собаки тяжелую, красивую, краснобровую птицу и положил ее в сумку. И вместе с собакой подошли они к краю озерка, чтобы взять селезня. Мурат нерешительно ступил в воду, но тотчас же и отступил: вода была ледяная. Он нетерпеливо завизжал и вопросительно посмотрел на хозяина.

— Ну, пойдем с той стороны попробуем… — сказал тот.

С другой стороны было совсем мелко, и Мурат легко достал красавца селезня.

— Ну вот видишь… Надо, брат, соображать… — сказал Евгений Иванович ласково. — А теперь поищем на всякий случай подранка… И к Константину…

Он забрал свои вещи из шалаша, и тихонько они пошли вырубкой за болото. Мурат носился по кустам, бесконечно наслаждаясь теми запахами, которые долго хранила на себе влажная и холодная земля. Они прошли уже с полверсты, и вдруг точно молния ударила в собаку, и она на полном скаку окаменела. Удовольствие ударить влет было так велико, что Евгений Иванович — хотя стрельба из-под собаки весной и запрещается — снял ружье и изготовился. Мурат, замирая, вел и вдруг снова окаменел, упершись обеими передними ногами так, как будто пред ним вдруг открылась бездонная пропасть. Он понимал уже, что птица мертва, не полетит — ну а вдруг? Евгений Иванович осторожно подходил и наконец между двух бурых кочек увидел мертвого петуха. На белесо-зеленоватом носу птицы висел темный рубин запекшейся крови…

Он поднял петуха, поблагодарил собаку лаской и положил добычу в сетку. Он был чрезвычайно доволен: подранок не пропал зря. И еще радостнее показалось ему ликующее утро. Мурат щурился и блаженно улыбался… В кустах послышались вдруг осторожные шаги и хруст сухих сучков. Он обернулся — то был Константин, серый и дикий. На глуповатом лице его было довольство, и лицо это теперь не казалось даже и глупым. У пояса его болтался красивый петух. И, блестя глазами и перебивая один другого, они стали рассказывать друг другу о своих охотничьих переживаниях за это утро…

Чрез час они сидели уже у раскрытого окна в избе Константина за чаем и обильной закуской. А затем крепкий, здоровый сон на сене под теплым халатом, а там опять чай и веселая ходьба по отогревшейся земле на вечернюю зорю — на Ключик, на Исехру, на Бужу, в Чертежи, в Подбортье, в целый ряд диких мест, из которых каждое было мило по-своему, на глухарей, на тягу, с круговой уткой, на шалаши… И было хорошо, и ничего больше от жизни было не надо, и в сотый раз тихо спрашивал себя Евгений Иванович: кто же мешает ему жить этой вот дикой, привольной, лесной жизнью, которая так люба ему, кто и что держит его в плену дел и забот, которые ему ни на что не нужны, и не находил ответа, и удивлялся. Жена? Так пусть и остается там, где ей лучше. Дети? Они будут в восторге здесь. Учение их? А много ли дало это учение ему самому? И тем не менее вот в плену!.. Нет, нет, непременно надо устраиваться рядом с Митричем…