Фабрика офицеров - Ганс Кирст

— Ну вот, теперь стало спокойнее, — сказала Барбара Бендлер-Требиц, племянница майорши. — Я уж знаю: если сначала подается пунш, то на кухне наступает передых по крайней мере на полчаса. Чем мы его займем?

— А что предлагаете вы, сударыня?

— Почему вы все время зовете меня «сударыня»? Вам доставляет это удовольствие?

— Но так принято, сударыня.

Обер-ефрейтор Гемм стоял около кухонного стола. Он был прислан сюда из казино капитаном Катером в наказание, ибо Гемм якобы разбил принадлежавшую лично капитану Катеру бутылку красного вина. И за это шесть или восемь часов на побегушках у майорши — поистине нелегкое наказание! Хотя эта племянница, что стояла по другую сторону кухонного стола, была довольно мила. Однако она — племянница майора! Значит, нужна крайняя осторожность.

— Вы часто бываете при таких обществах? — поинтересовалась Барбара.

— Слава богу, нет, — ответил Гемм. Но тотчас поправился и пояснил: — Я хотел сказать: к сожалению, нет.

— Вам это надоело, не правда ли?

— Я не хотел так сказать, — осторожно промолвил Гемм. — А потом — ведь вы здесь.

Барбара обошла стол и придвинулась к Гемму. Он осторожно подался немного назад. Но Барбара надвигалась на него, говоря:

— Вам действительно не стоит величать меня сударыней, я ведь тут служанка.

— Но вы же племянница майора!

— И вас это испугало?

— Испугало? Ну сами подумайте, как это я смею так просто с дамой из офицерского общества…

— Чего?

— Ну вы же понимаете… Но я ничего не сказал. Ни слова. Только то, что вы — племянница майора. И что принадлежите к офицерским кругам.

— А, дерьмо все это, — сказала Барбара с яростной убежденностью. — Плевать мне на всю эту кучу.

Гемм воспрянул духом.

— Вы действительно так думаете? — спросил он.

— Ну! — требовательно сказала Барбара.

Гемм оглянулся. Дверь кухни была закрыта. Все общество обреталось в салоне. Орал граммофон — там танцевали. Пунш был разнесен и, конечно, не выпит еще даже наполовину. Майор захватил с собой и свою потайную бутылку. Итак, вряд ли кто придет на кухню. Гемм и Барбара приняли одно и то же решение.

— Ты можешь быть более решительным, — ошарашила она его. — Я же не офицерская кукла.

— Ты — прелесть, моя милая!

— Ну, давай! — она кокетливо рассмеялась.

— Двери запираются? — настойчиво спросил Гемм.

— Иди сюда — заберемся в кладовку, уж там нам наверняка никто не помешает…

— Моя добрая репутация, — сказал резко майор, — для меня превыше всего! Понимаешь, Фелицита? Превыше всего!

— Можешь не рычать на меня так, — ответила она. — Твое поведение оставляет желать лучшего, особенно в последнее время.

— Мой дом — чистый дом, солидный, гостеприимный дом! И кто этого не осознает, тот не может рассчитывать на нежную тактичность.

Они стояли друг перед другом: он кипел от злости, она испуганно глядела на него. Они и не думали приглушать свои голоса. Гости ушли, квартира была пуста. И Барбара, очевидно, уже спала. Да если бы и не спала — им было наплевать.

— Речь идет о моей чести, о моем авторитете, о моей карьере! Может, тебе все это безразлично стало? Я тебе доверял, оказывал всяческое внимание, даже обожал тебя — а ты?! Какая шлея попала тебе под хвост?! Ты что, рассудок потеряла?

— Ты просто не понимаешь меня, — сказала она жалобно и с горечью. — И никогда не понимал.

— Нет, речь идет о понимании с твоей стороны. Я тут командир, и об этом моем положении нужно заботиться. Ну хорошо, тебе не понравился этот Крафт, так постарайся как-то обойти его, не думай о нем, плюнь на него. Мне он тоже не по нутру. Но я же не выбрасываю его из дома только потому, что он мне не по душе. А тебе мало было поругаться с ним, ты еще удосужилась столкнуться с секретаршей генерала! Генерал не позволит наступать себе на пятки, он даст сдачи. И посему я ожидаю, что ты немедленно исправишь дело. И полностью. А уж как — это твоя забота!

Фелицита Фрей позволила себе упасть в кресло.

— Ты никогда не понимал меня, — повторила она. — Никогда ты не заглядывал в мою душу.

Но он уже не слыхал ее слов: он вышел, чтобы почистить зубы.

Скорчившись, она сидела и размышляла: что такое с ним стало? В прошлое канули его учтивость, тактичная рыцарственность, юношеская свежесть. Все улетучилось — его изысканная нежность, ласковая покорность полного любви супруга и послушного влюбленного. Ушло, исчезло. Что же дальше, Фелицита? Как жить? «Нет, я не позволю так обращаться с собой, — подумала она и выпрямилась. — Этого я не потерплю, он еще узнает меня».

ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА № V

БИОГРАФИЯ КАПИТАНА КОНРАДА КАТЕРА, ИЛИ БЛАГОСЛОВЕНИЕ КРЫС

«Мой отец — виноградарь Эфраим Готлиб Катер. Моя мать — его супруга Клара, урожденная Клауснитцер. Они жили в Трибенбахе, деревушке в семи километрах севернее Трира. Там 17 июля 1900 года я родился и провел детство и школьные годы».

Дом, в котором мы обитаем, невелик. Обстановка скудная. Часто голодно, но жажды не испытываем. У нас есть виноградник. Но виноград, который там растет, и вино из него — кислые. Его трудно продавать. Поэтому наше вино пьет обычно только отец. При этом он поет громко и прочувствованно. Мать стоит рядом. Ее лицо серое, как те камни, из которых выложен наш дом. У меня еще шесть братьев и сестер. И окрестные жители говорят: «Это — от вина, которое твой отец не может продать».

Я охотно помогаю матери. А эти шестеро не очень. Но ведь они глупы и ленивы; мне это на руку. Я и разделываюсь с ними по очереди. Потому что не терплю, когда мне мешают помогать матери, особенно на кухне. Я ношу дрова, чищу картошку, взвешиваю муку. Особенно я люблю помешивать варево, причем лучше всего, когда на кухне никого нет: тогда я быстренько пробую одну-две ложки. При этом порой обжигаюсь, но зато я почти всегда сыт. Мои сестрички и братишки злятся на меня, некоторые даже ревут от ярости. Но все это оттого, что они мало помогают матери.

Мой сосед по парте в школе, толстяк с глупыми глазами, всегда с деньгами. Его отец мясник, и пальцы у него как сосиски. Сестры моего напарника тоже толстухи, а губы у них закругляются, как резиновые валики. Все они пахнут свежей колбасой. И колбасный суп, который они едят дома прямо из кипящего чугунка, — это высший класс: в нем плавают куски мяса, кровяная кашица и раскромсанная колбаса. Частенько я бываю там и ем вместе с ними, а одна из толстушек, та, которая с губами как у негритянки, потихоньку толкает меня коленом под столом. Но мне это не мешает…

Я протягиваю руку. Она держится прямо и не дрожит. Вижу свою ладонь, не совсем чистую. Я поднимаю взгляд и вижу тростниковую палку, которая бьет по моей ладони. Больно, жжет. Палка опускается на ладонь еще и еще раз. На ней вздуваются красноватые полосы. Они перекрещиваются, ложатся параллельно, разбегаются в разные стороны — как улицы на географической карте. Боль пронизывает меня всего. Но я держу ладонь вытянутой. И она все же не дрожит.

Фрау, которой я принес пакет, сидит на диване. Она ощупывает мою руку. «Ты сильный», — говорит она. «Есть немного», — отвечаю я. Она сажает меня рядом с собой, пальцы ее скользят по моему сюртуку, по мускулам моей груди. «Ты действительно очень сильный», — повторяет она уже тише. «И вы тоже не очень слабая», — говорю я и хватаю ее за груди. «Нет», — отвечает она.

«После того как я, окончив школу, взялся управлять владениями отца, я без удивления узнал о том, что меня собираются уже в 1917 году призвать в армию и отправить на фронт. Я имел счастье быть принятым в армию и после короткой, но основательной военной подготовки был отправлен в часть, на Восточный фронт. Когда война официально окончилась, я не изменил военной форме, дрался в Верхней Силезии и очень рано примкнул к движению нашего фюрера. Чтобы обеспечить материально свое существование и одновременно послужить высоким политическим целям, я разъезжал с фирменными товарами по Южной Германии и занимался этим до тех пор, пока не пробил решительный час».

«У нас почти нечего жрать, — сказал отец, подкрепившись стаканом вина. — Наступают плохие времена, а вы растете слишком медленно. Если так пойдет и дальше, то нам в пору ложиться в гроб, причем с пустым брюхом. Но некоторые из вас, слава богу, уже достаточно взрослые, чтобы вступить в армию. Становитесь-ка добровольцами, вы, прожоры! И я надеюсь, что война еще не скоро кончится…»

Мы шатались от усталости. В глазах все плыло и рябило. Одежда прилипла к телу. Но, как сказал унтер-офицер, все это во имя отечества. Мы падали в грязь и вновь поднимались. Один совсем выдохся. Минут через пять и другой. Голос унтер-офицера срывается. Мы забираемся в уборные, стоящие на краю учебного плаца. «Вот, вот, туда! — орет унтер-офицер. — И головы засуньте в дырки унитазов, чтобы вы уяснили наконец, кто вы есть!» Шутник же этот дрессировщик!..