Тайны древних руин - Тихон Пантюшенко

Меня поразила мысль Маринки. Сколько раз я наблюдал за Демидченко. Бывало, либо промолчит, либо скажет что-нибудь мало значащее. А по глазам видел, что ненавидит меня люто. Чувствовал это, а вот такая мысль в голову не приходила. Поразило меня в словах Маринки и другое. Оказывается, можно одновременно и любить, и ненавидеть. Я, кажется, даже содрогнулся, когда осознал значение этих слов.

—Ну а что говорят тебе мои глаза?

—Что любишь. Вижу, любишь свою Маринку. Хотя что-то в них не так. Лучатся, лучатся, а потом вдруг проплывет в них искристая льдинка. Что это, Коля? Неужели ты меня еще и ненавидишь?

—Цыганка— вот ты кто.

—А может, я действительно цыганка и есть.

—Теперь уже все равно. Пошли, обо всем скажем Анне Алексеевне.

—А мама уже знает. Когда она увидела, что я плачу, сразу же догадалась.

Мы уже шли через виноградник. Как он изменился за это время! Листья стали широкими, узорчатыми. Между ними и стеблями вились шершавые завитки. Они извивались, искали для себя опору и, если находили, обхватывали ее, вонзались тончайшими иглистыми выступами. Отвести завитки не просто: они рвутся, но опоры не отпускают. А вот и пятый ряд. Сколько же мы не виделись с моим зеленым другом? Столько же, сколько и с Маринкой. Как он вытянулся. Перерос свою молодую хозяйку и стал почти вровень со мною.

Анна Алексеевна была дома. Встретила меня хотя и радушно, но как-то настороженно. Мало расспрашивала, больше смотрела и слушала. Наверное, жизненный опыт подсказывал ей, что жертвой подлости и хитроумных замыслов чаще бывает наивность. Но не только она. В сети коварства часто попадает и подозрительность. Как заблуждаются умные, но подозрительные люди. Их так же легко обмануть, как и легковерных. Я заметил на лице Анны Алексеевны тень озабоченности. Причиной ее могли быть какие-нибудь служебные неурядицы или переживания, связанные с моим вторжением в жизнь Маринки, а может быть, и то, и другое. Да нет же, при чем тут я? Конечно, Анна Алексеевна, как всякая мать, беспокоилась о своей дочери, но это беспокойство было вызвано не мною, а совсем другим — какой-то еще до конца не осознанной тревогой. Нечто похожее бывает в состоянии многих животных накануне землетрясения. Еще нет ощутимых признаков его, а животные начинают беспокоиться, метаться, издавать звуки тревоги и страха перед надвигающейся бедой.

Заметив выражение тревоги на лице своей матери, Маринка спросила:

—Мама, ты что, не рада приходу Коли?

—Глупости говоришь. Ты хорошо знаешь, что я рада всему, что доставляет тебе радость. А о счастье и говорить нечего,— ответила Анна Алексеевна, после чего обратилась ко мне:— Значит, это у вас серьезно?

—Я очень люблю Маринку,— этот ответ, казалось, удовлетворил Анну Алексеевну, и она задала мне еще один вопрос, но уже не связанный с первым.— А у вас как там?

В экипаже береговой обороны полный порядок. Бдительность па уровне. Вот и сегодня, не успела Маринка появиться в расположении поста, как ее тут же заметили, и я привел ее к вам.

Не успел я закончить фразу, как Маринка сильно побледнела и почти закричала:

—Коля! Не смей говорить этого маме!

Наступила гнетущая тишина.

—Вот, значит, за какой куст боярышника ты зацепилась,— тихо произнесла мать. По-видимому, она заметила следы зашитых дырок в платье своей дочери в самом начале. На вопрос: «Как это случилось?» Маринка, наверное, ответила: «Зацепилась за куст боярышника». Теперь Анне Алексеевне стало ясно, что это была неправда.

—Мама, ты только не волнуйся, пожалуйста. Это пустяки. Я когда-нибудь расскажу тебе все.

—А Коле? — спросила Анна Алексеевна.

—И Коле тоже, но не сейчас.

—Маринка,— обратился я к ней, полагая, что теперь настало время вмешаться в разговор и мне.— Случись все это где-нибудь в другом месте, а не в расположении поста, я бы не сказал тебе и слова. Но пойми, я же должен объяснить Звягинцеву.

—Звягинцеву?— последовал негодующий вопрос.

Я увидел, как после моих слов изменилось лицо Маринки. Они причинили ей боль. Ну когда я научусь понимать простые человеческие истины? Ведь не только можно, но и нужно высказываться прямо, но так, чтобы не задевать самолюбия человека, не наносить ему незаслуженной обиды.

—Прости, пожалуйста,— попробовал я исправить свою оплошность.— Но я же должен все это как-то объяснить ребятам.

—Ты сталкивался с фашистами?— без всякой, казалось бы, связи с предыдущим спросила меня Маринка.

—Ну какое отношение имеют к этому фашисты?

—Значит, не сталкивался. А я уже осталась без отца. Ты можешь это понять?— и две крупные капли слез, похожие на прозрачные горошинки, скатились по лицу Маринки и упали на ее ситцевое платье.

Мне стало теперь ясно, что прогулки Маринки по склонам нашей горы— не просто прогулки. В них было что-то осмысленное, имело какое-то отношение к нашим воинским делам. Но что? Расспрашивать ее об этом сейчас бесполезно. Она ясно ответила на вопрос матери: «Но не сейчас».

Возвращался я к себе на пост тем же путем. За виноградником остановился. И вдруг ощутил такую тревогу за Маринку, что невольно вынужден был сесть на ближайший каменистый уступ. Я не так понял, как почувствовал, что на этот раз дело оказалось куда более серьезным, чем казалось раньше. Слишком тревожное сейчас время, чтобы не придавать всему этому значения. Маринка не захотела посвятить меня в свою тайну. И пусть бы оставалась она со своей тайной, если бы это не имело отношения к нашим военным делам. Куда пойти, с кем посоветоваться? И тут я вспомнил, что лучшего советчика, чем Павел Петрович, мне не найти. Он не просто офицер, а военный с юридическим образованием, и не только юрист, но и самый отзывчивый, человечный из тех, кого я знаю по службе.

Часа через полтора я был в штабе дивизиона. Не заходя в радиовзвод, отправился к политруку. Видно, не вовремя я попал в штаб. Там шло какое-то экстренное совещание. Приезжали нарочные, вручали дежурному офицеру пакеты и срочно отбывали. Из совещательной комнаты выходили возбужденные офицеры, звонили в штабы своих батарей, передавали какие-то закодированные приказы и вновь возвращались в кабинет командира дивизиона. Доложил дежурному офицеру о своем прибытии и я. Он посмотрел на меня, коротким движением руки немного сдвинул на затылок свою форменную фуражку и сказал:

—Понимаешь, старшина, не ко времени ты. Тут у нас такая заварушка, что того и гляди объявят тревогу и тогда давай всем бог ноги.

—Понимаю, товарищ младший лейтенант. Но у меня тоже серьезное дело. Можно сказать, военной тайны касается. И я не к товарищу командиру, а к помощнику военного комиссара.