Изменник - Владимир Герлах

Победоносные немецкие армии нуждались во всем, их нужно было кормить, обувать и одевать за счет благодарного населения. Губер старался с немецкой точностью и аккуратностью! Вот почему освобожденный народ крепко чесал в затылке, думая как обмануть немцев и припрятать все что нужно, чтобы не умереть с голоду. В районе, в глуши дремучих лесов и болот, это легко удавалось, но в городе, где все было на виду у властей, жизнь становилась труднее с каждым днем.

Единственное спасение от голодной смерти была служба у немцев, в полиции, при комендатурах, в Райзо, в горуправлении, на заводах, в МТС. Там давали паек, правда очень скудный: 300 граммов плохого мокрого хлеба и всякого рода отходы, отбросы на каждого работающего, все в граммах: зерна, муки, требуха и кишки с бойни, обрат, снятое молоко с маслозавода. Все по записочкам и за печатью с/ коменданта!

Чтобы жить нужно было многое припомнить и блат в первую очередь. Он стал процветать в размерах невиданных даже в худшие годы при советской власти! К счастью, оказалось, что обманывать немцев, водить их за нос вместе с их начальством было легче чем раньше при советской власти коммунистическое руководство. И вот почему, люди расторопные даже и теперь толстеть умудрялись, в особенности новый районный агроном, какой то беженец из Гомеля, г. Исаев и городской бургомистр, тот самый, что хлеб соль Галанину подносил, г. Иванов. Те стали жить даже лучше чем при советской власти, а Исаев даже дом начал строить так разбогател!

Но оба они стояли близко, совсем близко около немецкого начальства. А остальные городские служащие жили сегодняшним днем, бедно, тревожно, высчитывали каждый фунтик картошки и каждый грамм льняного масла для голодных жен и детей и постепенно перетаскивали на базар свое последнее барахло! Базар не пустовал. По воскресеньям приезжали туда телеги колхозников с их колхозным производством, салом, мукой, рыбой и убоинкой, но цены были такие высокие, что трудно было подступиться, приходилось вести меновую торговлю, чтобы побаловать ребятишек мясным борщем, или яичницей на сале…

И вот… была жизнь и, как будто ее не было! Опустилось черное, грозовое небо на город, на колхозы, на реку Сонь, на леса, болота и озера и люди застыли в изумлении и смертной тоске. Такая была немецкая оккупация! Такое было освобождение!

Шли дни и ночи и все было спокойно и до удивления тихо в еврейском квартале. Все страхи евреев за свою жизнь оказались напрасными. Правда, по улице Карла Маркса и прилегающим к ней переулкам, где в тесных домах ютилась беднота, ходили патрули русской полиции, но это только радовало евреев, т, к. они чувствовали себя в безопасности от громил и могли не бояться внезапного нападе- ния со стороны местных хулиганов. Плохо было то, что приказ немецкого начальства о запрещения для евреев покидать их квартал, ходить по городу, исполнялся полицией с ненужной и беспощадной строгостью!

Напрасно красивые еврейские девушки строили глазки полицейским и смеялись им призывным смехом, напрасно дети приставали к ним и ныли, просили разрешить поиграть только с их русскими товарищами, полицейские были неумолимы! Одна Сара и то, только благодаря просьбам учительницы Котляровой могла иногда навестить свою подругу и пожаловаться хоть ей на растущую нужду среди евреев. Терпение у них начинало лопаться! Небольшие запасы продовольствия приходили к концу и в наиболее бедных семействах давно уже сидели на одной картошке без соли.

Хотя и были кое у кого деньги, даже золотые пяти и десятирублевки и на них можно было все купить на базаре, но ходить туда было запрещено и давно уже колхозники не видели около своих возов ни одного еврея в долгополом кафтане, ни одной еврейки в черном платке.

Учительница Вера обещала переговорить с Шаландиным и свое обещание исполнила, но тот был упрям. Ссылался на немецкий приказ и просил Веру его по пустякам больше не тревожить! — «Пусть они сидят спокойно в своем гетто, если нужно им что купить, могут это сделать через своих друзей, те купят и принесут, так и быть, буду смотреть сквозь пальцы. Но сами чтобы в городе не пока- зывались, стрелять по этим сволочам будем». Пришлось подчиниться.

И случилась невиданная в городе история: раньше евреи покупали все и продавали, наживая на этом свои скромные проценты, а теперь пришлось платить вдвойне своим нечестным русским посредникам. Евреи роптали, ходили к раввину жаловаться на свою тяжелую жизнь, на недобросовестность русских, на эгоизм своих богатых соседей. Тем было совсем не плохо и они могли еще долго иметь все для своих жадных брюх, но что оставалось делать бедным Зильберманам и Вольфам, у которых никакого богатства кроме детей не было. Худые, желтые они приводили к раввину своих злых жен и плачущих от голода детей, кричали громко по-русски и по еврейски: «Гражданин раввин! Что же это такое получается! Это же конец! Никому до нас нет никакого дела! Сдыхаем как паршивые собаки. За что? Ни работы нет, ни помощи! Эти богатые евреи… только себе… нужно, говорят, терпеть. Так пусть же они тоже вместе терпют. Помогите!»

Равнин грустно смотрел на голодных, поднимал руки к небу, как бы призывая его в свидетели этому страшному еврейскому горю, шел в каморку рядом со своим кабинетом и выносил голодным немного хлеба и рыбы, но разве он мог один накормить такое множество несчастных. Это была какая то капля в море еврейской нужды и горя.

А ведь это несчастье можно было бы очень легко прекратить, если бы все еврейские портные, сапожники, шапочники, часовых дел мастера снова нашли себе работу. Ведь все русские заказчики, весь город и район были отрезаны от них, от их улицы и переулков. Оставалось одно — сидеть и ждать чего то, каких то чудес! А тут еще пошли дожди и в еврейских домах, казалось совсем нельзя было дышать от горя, бедности, тесноты, крика и плача голодных детей. Нужно было искать выхода из этого тупика и этот выход нашли не бедные, погибающие с бессильным плачем и проклятиями Зильберманы и Вольфы, а наиболее почтенные и зажиточные евреи Азвиль и Кац!

Они не были похожи на русских богатеев, которые были расстреляны Чекой в страшные годы гражданской войны, или умерли с голоду, продав на базаре свое последнее барахло. Тогда Азвиль и Кац не пали духом, не озлобились на советскую власть, не начали с ней бесполезную борьбу. Они просто осторожно приспособились. Приспособиться можно было здесь в этом глухом лесном углу Западной России. Народ не был искушен соблазнами больших городов, не было у него богатых зажиточных сел. Он не видел большой разницы между бедностью при царях и нищетой при советской власти.