Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь - Николай Владимирович Переяслов

«В последний раз я видел Мандельштама, посетив его вместе с Г. А. Шенгели… И мне вспомнилось, как я с тем же Шенгели пришел к Мандельштаму, еще до его ссылки, в комнатку в Доме Герцена, и Мандельштам прочел нам стихотворение об осетинском горце, предварительно потребовав поклясться, что никому о стихотворении не скажем. Я понял, что он боится, и не может не прочесть эти строки…

Шенгели побледнел, сказал:

– Мне здесь ничего не читали, я ничего не слышал…»

Практически такую же историю рассказывала однажды и Эмма Герштейн:

«Утром неожиданно ко мне пришла Надя [4], можно сказать, влетела. Она заговорила отрывисто. “Ося сочинил очень резкое стихотворение. Его нельзя записать. Никто, кроме меня, его не знает. Нужно, чтобы еще кто-нибудь его запомнил. Это будете вы. Мы умрем, а вы передадите его потом людям. Ося прочтет его вам, а потом вы выучите его наизусть со мной…”

Надя была очень взвинчена. Мы тотчас пошли в Нащокинский. Надя оставила меня наедине с Осипом Эмильевичем в большой комнате. Он прочел: “Мы живем, под собою не чуя страны” и т. д. все до конца, но, прочитав заключительное двустишие – “что ни казнь у него, то малина. И широкая грудь осетина”, – он вскричал:

– Нет, нет! Это плохой конец. В нем есть что-то цветаевское. Я его отменяю. Будет держаться и без него… – И он снова прочел все стихотворение, закончив с величайшим воодушевлением:

…Как подковы дари́т за указом указ —

Кому в лоб, кому в пах,

Кому в бровь, кому в глаз!!

– Это комсомольцы будут петь на улицах! – подхватил он сам себя ликующе. – В Большом театре… на съездах… со всех ярусов… – И он зашагал по комнате.

Обдав меня своим прямым огненным взглядом, он остановился:

– Смотрите – никому. Если дойдет, меня могут… РАССТРЕЛЯТЬ!»

Это было сказано не для красного словца. Конечно, могли расстрелять. Строго говоря, даже не могли не расстрелять. С момента ареста (его арестовали в ночь с 13 на 14 мая 1934 года) он – по собственному его признанию – все время готовился к расстрелу: «Ведь у нас это случается и по меньшим поводам». Но когда он читал свою «эпиграмму» Эмме Григорьевне, эта жуткая перспектива маячила где-то на периферии его сознания как реальная, но все-таки не неизбежная угроза. В тот момент (это ясно видно из всего его поведения) он был упоен своей поэтической удачей и гораздо больше, чем страхом перед неизбежной расплатой, озабочен тем, чтобы стихотворение «держалось».

Запись Эммы Герштейн неопровержимо свидетельствует, что сам Мандельштам вовсе не считал, что это его стихотворение – не факт поэзии, а всего лишь некий политический жест.

Однако точка зрения Эренбурга и Пастернака на эти «стишки», в конце концов, возобладала и утвердилась как бесспорная. Вот и Эмма Григорьевна пренебрежительно именует поэтическую инвективу Мандельштама эпиграммой. И Надежда Яковлевна, приводя уничижительную оценку Эренбурга, называет ее справедливой. Похоже, что это и в самом деле находится ближе всего к истине…

10 марта 1942 года Георгий Шенгели узнал о смерти поэта Игоря Северянина, находившегося в оккупированном немцами Таллинне, с которым он последнее время переписывался, пытаясь помочь ему возвратиться в Россию. «Не пришлось нам свидеться! 25 лет назад мы с ним простились на харьковском вокзале (как раз в марте 1917 года, на второй или третий день революции) и – оказалось – навсегда», – написал он в письме Нине Леонтьевне, уехавшей в эвакуацию в город Фрунзе. А 15 марта Шенгели написал прощальное со своим другом стихотворение под названием «На смерть Игоря Северянина»:

Милый Вы мой и добрый!

Мою Вы пригрели молодость

Сначала просто любезностью,

Там – дружбою и признанием;

И ныне, седой и сгорбленный,

Сквозь трезвость и сквозь измолотость,

Я теплою Вашей памятью

С полночным делюсь рыданием.

Вы не были, милый, гением,

Вы не были провозвестником,

Но были Вы просто Игорем,

Горячим до самозабвения,

Влюбленным в громокипящее,

Озонных слов кудесником, —

И Вашим дышало воздухом

Погибшее мое поколение!

Я помню Вас под Гатчиной

На Вашей реке форелевой

В смешной коричневой курточке

С бронзовыми якоречками;

Я помню Вас перед рампами,

Где бурно поэзы пели Вы,

В старомодный сюртук закованы

И шампанскими брызжа строчками.

И всюду – за рыбной ловлею,

В сиянье поэзоконцертовом,

Вы были наивно уверены,

Что Ваша жена – королевочка,

Что друг Ваш будет профессором,

Что все на почте конверты – Вам,

Что самое в мире грустное —

Как в парке плакала девочка.

Вы – каплей чистейшей радости,

Вы – лентой яснейшей радуги,

Играя с Гебою ветреной,

Над юностью плыли нашею, —

И нет никого от Каспия,

И нет никого до Ладоги,

Кто, слыша Вас, не принес бы Вам

Любовь свою полной чашею…

Шенгели помнил то время, когда Северянин был кумиром молодежи и был избран «королем поэтов». В своем докладе «Самураи духа» в порыве воодушевления он ставил его в один ряд с Шекспиром и Пушкиным, Байроном и Гейне, Верленом и Верхарном, утверждая, что Северянин привносит в русскую литературу «новое пушкинство».

Оставшись жить в Эстонии, Игорь Северянин так до конца своих дней и не выучил эстонский язык, первые годы ему все переводила жена Фелисса, а когда он с ней разошелся, стало намного тяжелее. Стало также тяжело издавать свои книги, и поэт сам писал в письме Шенгели: «Издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и читателя. Я пишу стихи, не записывая их, и почти всегда забываю».

С 1936 года он почти полностью перестал писать стихи: это стало незачем, так как никто их не печатал, да и напечатанные уже никто не покупал.

А к 1940 году здоровье Игоря Северянина резко ухудшилось, но денег не было ни на врача, ни на лечение, ни на саму жизнь. И потому без всяких политических причин, без лакейства и трусости он искренне, с огромной надеждой, как никто другой, был рад присоединению Эстонии к Советскому Союзу. Он писал Георгию Шенгели: «Я очень рад, что мы с Вами теперь граждане одной страны. Я знал давно, что так будет, я верил в это твердо.