Ни дня без мысли - Леонид Жуховицкий

Многие, правда, живы — спасибо им за это! Держатся ребята, и все вместе держат на плаву наш Двадцатый век. Пишут, не пишут, но это не так уж и важно — лишь бы жили. Сами их имена, сами постаревшие лица давно уже стали поэзией. Женя Евтушенко, знаково собирая на свой вечер Большой Кремлевский дворец, пытается удержать на берегу реки забвения наше общее тонущее столетие. Андрей Вознесенский после тяжелой болезни трудно ходит, а в лице просвечивает святость человека, которому уже не по силам грешить — но стихи-то публикует замечательные! Белочка Ахмадулина по прежнему красива, по прежнему удивительно пишет и великолепно говорит — вот только видит плохо. Где-то в Америке, отдельно от своих верных читателей и драгоценных стихов, живет Саша Межиров — слава Богу, хоть далеко, но живет. Радостно встретиться с новыми книжками Юнны Мориц, Риммы Казаковой, Вадика Черняка, Саши Кушнера, Жени Рейна, Вероники Долиной, Саши Тимофеевского, Димы Быкова, Нины Красновой, Кати Горбовской.

Десять лет назад по случаю своего шестидесятилетнего юбилея Алик Городницкий написал стихи, в которых была строчка: «Начинается время потерь». Сейчас, когда это время разыгралось вовсю, особенно остро ощущаешь пронзительность и горечь пророческой фразы…

Как в чужом веке удержать свое время? Наверное, написать о нем — вряд ли есть иной способ.

ВЫСШЕЕ СЧАСТЬЕ МУЖЧИНЫ

Очень талантливый и очень несчастный Ницше в свое время сформулировал кратко и точно: «Высшее счастье мужчины гласит — я хочу! Высшее счастье женщины гласит — он хочет»! Лет двадцать назад юная поэтесса, не читавшая Ницше, выразила нечто подобное современней, она сказала мне: «Все женщины собственницы, а я имею тебя, только когда ты имеешь меня». Мужчина, наверное, выразился бы иначе: «Я имею тебя, только когда я имею тебя».

Век назад ценилась сдержанная мудрость, даже эпатаж выглядел благопристойно. Нынче в обиходе откровенность и чувственность. Не знаю, что будет завтра. Но вряд ли возможен возврат к прошлому — время открытости смывает последние эвфемизмы.

КОГО БОИТСЯ СУПЕРМЕН?

Легковерные девушки безрассудно влюбляются в самых крутых писателей и актеров. Они не знают, что лучшие книги о боксерах и снайперах сочиняют болезненные молодые люди, в детстве мечтавшие выучить пару приемов и отомстить всем своим обидчикам. А киношные киллеры и супермены по жизни чаще всего добродушны, покладисты и боятся своих жен. И на экран выносят не то, что в них есть, а то, о чем они в подростковом возрасте безнадежно мечтали.

ЦЕНА БЕСЦЕННОГО

Преступление года: из запасников Эрмитажа похищены 220 ценнейших экспонатов. Музейщики в шоке. Искусствоведы в шоке. Общественность в шоке. Чиновники не в шоке, но делают вид, что в шоке, поскольку понимают, что быть не в шоке неприлично. Ну а мы с вами? Мы как часть общественности тоже в шоке.

Но давайте, оправившись от всеобщего шока, попробуем осмыслить — что же, собственно, произошло?

220 экспонатов — это много или мало?

Не знаю точно, сколько единиц хранения собрано в Эрмитаже, но уверен, что никак не меньше двухсот двадцати тысяч: все же крупнейший музей мира. К тому же похищенные вещи не совсем экспонаты. Экспонаты — то, что экспонируется, то есть, выставляется. А запасники просто сундуки музея. Так что вполне можно считать, что из великого собрания шедевров пропала всего лишь десятая доля процента. И окажись во главе Эрмитажа не прославленный искусствовед, а, как еще недавно случалось, отставной партийный чиновник, дело бы вообще замяли, чтобы не ронять авторитет музея, директора и всех стоящих над ним функционеров.

Так есть ли повод впадать в шоковое состояние?

Думаю, все-таки, есть.

Поскольку невозможно оценить нравственное влияние произведений искусства на человека, принято считать, что они бесценны. Это утверждение я хочу оспорить не из чувства противоречия, а потому, что именно бесценность картин и скульптур делает их совершенно беззащитными. Бесценны — значит, цены им нет. Ничего не стоят.

В былые годы, когда в столичных магазинах обнаруживалась недостача, директора шли в тюрьму, а порой и под расстрел — хищение в особо крупных размерах! А вот Сталин, чтобы заткнуть финансовую дыру после своей ударной коллективизации, по дешевке распродал уникальные картины из российских музеев, и вовсе не считал это преступлением: ведь ущерб стране невозможно было выразить в деньгах, значит, его как бы и не было.

Между тем, бесценное имеет свою цену, часто совершенно конкретную. Знаменитая картина на аукционе порой уходит и за сто миллионов долларов, и дороже. Коллекции российских музеев не продажны — но реально они стоят даже не миллиарды, десятки миллиардов отмененных условных единиц. Приди какому-нибудь чиновному безумцу идея пустить их в продажу, как делал когда-то низколобый кремлевский усач, и выручка от искусства перекроет доходы от нефти.

Я не знаю, сколько «стоят» наши музеи. Подозреваю, что наш фактурный министр культуры тоже не знает этого. А надо знать!

Ни один трезвый хозяйственник не допустит, чтобы со склада у него пропали двести двадцать мешков сахара — ведь это какие деньжищи! Могу только представить, как жестко стерегут золотой запас страны: никому не придет в голову посадить у дверей Центробанка бабусю в тулупе с дробовиком. А ведь золото — всего лишь золото! Оно безлико: сегодня ушло, завтра придет, и разницы между слитками никакой. Валюта? У нее, вообще, каждый год по кусочку отгрызает инфляция. А стоимость произведений искусства только растет, причем так, что глашатаи на аукционах от восторга и ужаса роняют свои молотки.

Двести двадцать пропавших единиц хранения для Эрмитажа, наверное, не так уж много. Но для иного областного, тем более, районного центра это целый музей, который способен изменить судьбу города. Толпы туристов стремятся в Каунас только ради картин Чурлениса. В американской Флориде, у маленького городка близ Тампы, своя приманка — музей Сальвадора Дали, собранный, прямо скажем, не из главных его работ. Но ведь едут, едут люди, ежедневно оставляя в местных гостиницах, ресторанчиках и магазинах немалые деньги.

Не пришла ли пора хотя бы приблизительно определить цену бесценного? Пусть страна знает, чем она располагает помимо нефтедолларов. Пусть и эта сфера жизни станет, наконец, прозрачной.

Зачем это нужно? А хотя бы затем, чтобы власти всех уровней закаялись экономить на зарплате музейных охранников.

ТЕНЬ ЗНАЕТ СВОЕ МЕСТО

Из всех видов изящной словесности я нынче предпочитаю газетную хронику. Вещи порой попадаются просто упоительные!

Вот появилось коротенькое сообщение: в Питере социологи исследовали проблему теневой экономики и выяснили, что она составляет, как минимум, 98 % от легальной. То есть, рядом с производством, о котором пекутся все власти в стране, утверждая бюджет и намечая ударные темпы, существует еще одна, о которой не печется никто, темпы не намечают — а она вон как цветет! Социологи пытались провести те же изыскания в Москве, но им настоятельно порекомендовали не приближаться к столице нашей родины ближе, чем на выстрел установки «Град». Видимо, здесь ситуация еще веселее.

Конечно, Москва и Питер еще не вся Россия, есть бескрайняя глубинка, во всех смыслах слова удаленная от столиц. Ну, там, разумеется, с отчетностью все в порядке. Там бабка Маланья, вернувшись с базара, тут же спешит к компьютеру и отбивает по Интернету e — mail в Госкомстат: так, мол, и так, произвела и свезла на рынок овощ репу в количестве ста восемнадцати корней, о чем и сообщаю. Копия — в налоговую инспекцию. Так что если в провинции и есть теневая экономика, то в размерах куда меньше: не 98 %, а максимум 96.

О чем говорит эта вдохновенная социологическая цифирь? О том, что рядом с нашей зарегистрированной экономикой существует вторая, по масштабам такая же. И все наши публицисты по этому поводу поднимают ярость масс на тему — куда же смотрят наши силовики? Почему до сих пор не искоренили? Я же силовиков ругать не тороплюсь, вот по каким соображениям.

Вторая экономика, по размаху равная первой, свою продукцию не в землю закапывает — практически всю оставляет в стране. Конечно, нельзя полностью исключить, что та же бабка Маланья свою репу отправляет в офшоры и там складывает на секретные счета. Но большинство теневиков в стране что-то производят и в стране же продают, выпуская при этом пусть теневую, но все же продукцию, создавая пусть теневые, но все же рабочие места и выплачивая пусть теневую, но все же зарплату. Которая, если верить питерским социологам, составляет примерно 98 % от зарплаты легальной. Не здесь ли ответ на извечную российскую загадку: каким образом хитроумный отечественный обыватель изловчается тратить на покупки чуть не вдвое больше, чем получает?