Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - Александр Бирюков

А потом выяснилось, что и тир у гуманитарных факультетов есть свой, рядом со входом в поликлинику на Моховой 11, в подвале, — временно по какой-то причине был закрыт. Но когда стрелковая секция возобновила работу, Нине уже было не до нее, равно как и не до всех этих ансамблей, театров и студий, — уже появилась в ее жизни газета «ЭКОНОМИСТ(ка)», в которой после сенсационного появления — не то вопреки, не то благодаря ему — она заняла заметное место. А была еще и учеба, в которую Нина ушла с головой — так было интересно.

Стремительный марш Амазонок (КА) продолжался, главные бои за тот кабинет с полированной стенкой еще были впереди, и, чтобы выиграть их, нельзя было давать себе ни малейшей поблажки, воевать предстояло не луками и мелкашкой и не остренькими безжалостными шпильками, а знаниями, и их нужно было брать и, брать — без них не победишь.

И вот наладилась такая прекрасная, победительная жизнь, где дел — учебных и общественных — столько, что в программе дня и вечера, кажется, щелочку какую-нибудь для чего-то постороннего не найдешь, письмо маме или Софьюшке написать некогда, с любимой Анной Андреевной разве что в воскресенье пообщаться можно.

Все несется, куда-то, катится с семи часов утра, а потом глядишь — уже двадцать три, соседки с танцев или из читалки тянутся (на Стромынке тоже читальный зал есть), и можно падать в койку, не дожидаясь, пока они погасят свет, и засыпать скорее, не слушая их дурацких сплетен. Мало все-таки настоящих КА, Но, с другой стороны, было бы странным, если бы любая и каждая с одинаковым успехом претендовала на это высокое звание. Что с них взять, если у них только тряпки да мальчики на уме. Пусть потрепятся, выпустят пар ушедшего дня — весь он у них в пар и уйдет. А ей нужно себя к новому дню готовить — поэтому спать.

И вдруг все распалось — после зимней сессии наступили каникулы. Наступили совершенно неожиданно, словно легковая машина, потеряв управление, врезалась в витрину и все посыпалось. А дальше что? Лететь домой дорого, да и незачем, если по правде сказать. Одноклассники, Софьюшка, — мама — все это хорошо и мило, конечно, но, если все так же честно говорить, не очень важно сейчас (и не станет уже, наверное, важным никогда). Неплохо бы прилететь, покрасоваться перед ними — вот, мол, я какая, не то что в прошлый раз, с побитым личиком. Но это ведь все тщеславие и не более того, маленькое, гаденькое самолюбие… Стоит ли его тешить, тем более что и стоит это удовольствие так дорого? Не стоит, конечно.

Будь Нина предусмотрительнее, представь она себе этот провал заранее (словно отряд — стая, клин — амазонок, мчавшихся на штурм замка — хотя не было в их времена еще замков, но какие-то укрепления неприятеля уже существовали — с ходу провалился в замаскированный ров и теперь не может выбраться), она сходила бы в профком или через профорга группы попросила бы путевку в университетский дом отдыха «Красновидово» — это под Москвой, около Можайска, там природа, снег, Бородинское поле, лыжи, естественно, которые заменили бы утренние пробежки или дополнили их. Может быть, и там было бы не очень весело, но хотя бы разнообразия для, и эти две недели прошли бы скорее. А что теперь делать на пустынных просторах Стромынки?

Читать? Но «что толку жену обмануть, ведь ей же отдашь на расходы» (это из какой-то пародии совсем по другому поводу, однако начинается в соответствии с моментом — «И скучно, и грустно…»). Но делать-то ведь что-то действительно нужно — не будешь же целый день валяться даже с самой любимой книгой.

Пусто в коридорах Стромынки. И никакие стремительные амазонки не скачут — промелькнет лишь изредка какая-нибудь (такая же!) растрепанная бедолага в халатике (для кого накручиваться и вообще натачиваться? На Стромынке живут студенты первых курсов гуманитарных факультетов — мальчишек, мальчиков, этих, черт побери, почти нет. Они на технических факультетах. А те с первого курса на Горах живут). И Регин в жесточку не играет. То есть, может быть и играет, но он уже на третьем курсе, тоже на Горы переехал.

На второй день (больше не выдержала) Нина собралась и поехала. Куда — это было и самой неясно. Но нельзя же бесконечно сидеть в опостылевших стенах. Ехала автоматически, по этому маршруту хоть с завязанными глазами пройдет — через дорогу на остановку трамвая (троллейбуса, но он меньше нравится), на чем-то из них до метро «Сокольники», тут микроколебание: Что идет в «Орионе» и клубе Русакова, но и в кино не хотелось, поэтому в метро до Охотного Ряда. На Манежной площади следовало определиться: если на Горы (а эта цель, хоть и несформулированная и невысказанная — а кому, спрашивается, высказывать — существовала), то следовало идти на остановку сто одиннадцатого, если не на Горы, то… А зачем на Горы? Что ей там делать? Кого она там знает? Знакомых — никого. Ну пустят ее туда по студенческому билету, ну войдет она в этот прекрасный дворец, а дальше что? Жесточника, что ли, искать? Да не нужен он ей вовсе — и вспоминать об этом даже противно. К тому же без заранее поданной заявки ее в «мужскую зону» (произошло такое печальное разделение в Доме студента МГУ в 61-м году) не пустят. Ну это, положим, можно обойти, можно попросить кого-нибудь из проходящих ребят, чтобы поднялся к себе и такую заявку написал. Правда, их там сейчас, когда каникулы, тоже мало совсем — будешь стоять как дура целый час, дожидаться… Но ведь, главное, не нужен ей этот жесточник. Да и нет его, наверное, тоже уехал. Это значит, что к первому попавшемуся, кто случайно в этот момент подойдет и согласится ей пропуск заказать? Другого-то ведь и не встретишь — танцев у них в гостиных во время каникул тоже нет, наверное. Значит, к первому попавшемуся? Взгляни на меня, прохожий? Почти по-цветаевски. Я тоже была прохожей, прохожий остановись!

Но от метро она двинулась не к остановке автобуса, а совсем, в другую сторону — на факультет, хотя там-то уж точно никаких дел не было. Да и вахтеры могли не пустить — что, действительно, делать на факультете, если каникулы? Соврать, что на кафедру какую-нибудь или в библиотеку? Но библиотека тоже может быть закрыта. Тогда сказать, что на кафедру, там наверняка кто-нибудь да сидит.

Но и вахтера не было на входе и в гардеробе никто не сидел — прямо мертвое царство какое-то, запустение. Ее пальто единственное на вешалке мотается. А может, во всем здании вообще никого нет?

Под самым куполом было непривычно, необыкновенно тихо. Белела внизу пустынная лестница — кажущаяся особенно широкой оттого, что ни одной фигуры не темнело на ступенях. Плавная, светлая, пустынная — она словно ждала, когда стремительная кавалькада (вот наконец то самое слово — не отряд, не стая, а именно кавалькада!) амазонок ринется за бегущим врагом, меча (не то!), разя его звенящими, вылетающими, кажется, из распахнутой, разверстой груди (грудей!) стрелами и сминая потными конскими телами, чтобы потом насладиться сокровенной местью — топтать их подлые, жалкие трупы.

Она услышала, как под куполом шевельнулся уловленный бог весть откуда нарастающий гул — словно кавалькада и впрямь двинулась, покатилась из-за Исторического музея, — пока еще еле отличимый от шума машин, и тотчас что-то сковало ее, она словно увязла по пояс в каком-то упругом месиве и отчаянно замотала руками, стремясь вырваться, выбраться, успеть к этому приближающемуся гулу, в котором уже отчетливо слышались и сухой, звонкий стук копыт, и пронзительные крики девиц, бросивших поводья и вскинувших тугие луки, — да пустите же меня, наконец, что вы стоите и смотрите, когда мне совсем не здесь быть нужно, это же больно, больно, наконец, что вы там со мною делаете!

Но кавалькада прокатилась, промчалась, исчезая на последней верхней ступеньке, словно скрываясь за невидимым занавесом, — и было так, что вот пропала лошадиная морда, вот исчезли вытянутые руки девицы с луком, вот нет и ее, а вслед за ней и конский круп исчезает; когда пронеслось это воинство, она наконец оторвала взгляд от лестницы и всмотрелась в человека, который уже давно, когда амазонки еще только помчались сюда, стоял и смотрел на нее из-под арки, выходящей на балкон.

— Валентин Федорович, это вы? — спросила она, узнав в сутулой, с длинными опущенными руками («на Гегина-то как похож!») фигуре Бубенцова. — Что вы тут делаете?

— Смотрю, — сказал Бубенцов, не двигаясь с места, — а ты зачем пришла? Соскучилась?

— Да на Стромынке нет никого.

— Ну пойдем, будешь со мной писать отчет о вашем курсе. Только без глупостей, ладно?

— А вы сейчас никого не видели?

— Где?

— Вон там, на лестнице.

— Не видел.

— И не слышали ничего?

Бубенцов закурил, поискал, куда бросить спичку, потом подошел к ней, стал рядом около перил.

— У вас сейчас там холодно, наверное. Ты ведь из Магадана?

— Ничего, жить можно.

— Далеко, — согласился Бубенцов, словно Нина с ним спорила. — Ты бы в кино сходила. В «Метрополе» три зала. В каком-нибудь да есть что-нибудь.