Вся королевская рать - Роберт Уоррен

– Оставь Адама в покое, – сказала она и выбросила руки ладонями вперед, будто отталкивая меня, хотя до меня было больше пяти шагов, – он хоть что-то делает, хоть что-то…

– …а Ирвин играет там своими игрушками, а моя мать с этим Теодором, а я…

– Да, ты, – сказала она, – ты.

– Ладно, – сказал я. – Я.

– Да, ты. С этим человеком.

– Этим человеком, этим человеком, – передразнил я, – все здешние так его называют, разные Патоны, люди, которых поперли с теплых местечек. А ведь он тоже кое-что делает. Делает не меньше Адама. Больше. Он строит медицинский центр, где будет лечиться весь штат. Он…

– Знаю, – сказала она устало, не глядя на меня, и опустилась на кушетку, тоже накрытую чехлом.

– Знаешь, но тоже говоришь о нем свысока, как все прочие. Ты такая же, как они.

– Ладно, – сказала она, по-прежнему не глядя на меня. – Свысока. Так свысока, что я на прошлой неделе с ним завтракала.

Ну, если бы дедушкины часы в углу не стояли, тут бы они стали наверняка. Лично я стоял как в столбняке. Я слышал, как гудит огонь в камине, обгладывая дрова. Потом прекратилось и гудение и не было вообще ничего.

Потом я сказал: «Господи Иисусе». И тишина впитала мои слова, как промокательная бумага.

– Ладно, – сказала она. – Господи Иисусе.

– Ну и ну, – сказал я, – представляю себе, как подскочил бы редактор светского отдела «Кроникл», увидев дочь губернатора Стентона за завтраком с губернатором Старком. А платье, моя дорогая, в каком вы были платье? А цветы? Вы пили шампань-коктейли? А…

– Я пила кока-колу и ела бутерброд с сыром. В закусочной, в нижнем этаже Капитолия.

– Простите за любопытство, но…

– Ты хочешь спросить, как я туда попала? Скажу. Я пришла к губернатору Старку, чтобы добиться денег для детского дома. И я…

– Адам знает? – спросил я.

– …и я их получу. Я должна составить подробную докладную записку и…

– Адам знает?

– Какая разница, знает Адам или нет, – и принести эту записку…

– Представляю себе, что скажет Адам, – угрюмо заметил я.

– Я сама как-нибудь справлюсь со своими делами, – сказала она с легкой досадой.

– Вон что, – сказал я и заметил, что щеки ее слегка порозовели. – А я думал, что вы с Адамом всегда так. – И, подняв правую руку, я сложил вместе указательный и средний пальцы.

– Да, так, – ответила она, – но меня не интересует, что…

– А что сказал бы об этом он, – я ткнул большим пальцем в сторону величественного, мраморно-невозмутимого лица, смотревшего из массивной золотой рамы, – тебя тоже не интересует?

– Джек, – сказала она и раздраженно, что было на нее непохоже, вскочила с кушетки. – Зачем ты это говоришь? Ты что, не понимаешь? Я добиваюсь денег для детского дома. Это деловая встреча. Чисто деловая. – Она вздернула подбородок с таким видом, будто вопрос исчерпан; но это еще больше меня взбудоражило.

– Слушай, – сказал я и почувствовал, что начинаю злиться, – дело делом, а тебе это будет стоить репутации, если заметят, что ты шляешься с…

– Шляешься, шляешься! – воскликнула она. – Не будь дураком. Я с ним завтракала. По делу.

– По делу или без дела, ты рискуешь своей репутацией, а…

– Репутацией! – сказала она. – Я достаточно взрослая и как-нибудь сама позабочусь о своей репутации. Ты только что сказал, что я почти старуха.

– Я сказал, что тебе почти тридцать пять, – уточнил я.

– Джек, – сказала она, – тридцать пять, а я ничего не сделала. И не делаю. Ничего стоящего не делаю. – Она замолчала и рассеянно поправила волосы. – Ничего. Я не могу без конца играть в бридж. А те мелочи, которыми я занимаюсь, – детский дом, спортплощадка…

– Кто-то ведь должен поставлять материал для светской хроники, – сказал я. Но она пропустила это мимо ушей.

– …этого недостаточно. Почему я ничем не занялась, не выучилась чему-нибудь? Хоть на врача, на медсестру? Я могла бы стать ассистенткой Адама. Могла бы заняться декоративным садоводством. Могла бы…

– Ты могла бы делать абажуры, – сказал я.

– Хоть что-нибудь, все равно что.

– Ты могла бы выйти замуж, – сказал я. – Ты могла бы выйти замуж за меня.

– Нет, я имею в виду не просто выйти замуж, я…

– Сама не знаешь, что ты имеешь в виду, – сказал я.

– Ах, Джек, – сказала она и, взяв мою руку, прижалась к ней, – наверно, ты прав. Сама не знаю, что сегодня со мной творится. Иногда я приезжаю сюда и чувствую себя так хорошо, я бываю просто счастлива, но потом…

Больше она об этом не говорила. Теперь голова ее лежала на моей груди, я успокоительно похлопывал ее по плечу, а она убеждала меня, что я должен быть ее другом, и я говорил «конечно», вдыхая между делом запах ее волос. Они пахли по-прежнему, как у маленькой девочки, которую ведут в гости, – свежим, хорошо промытым запахом. Но никаких гостей сегодня не было в помине. И не было клубничного мороженого и шоколадного торта, игрушечных дудок и игры, где ты должен был петь про Вильяма, сына короля Якова, а потом становиться перед кем-то, как лист перед травой, на этот самый коврик и отвечать, кого ты любишь больше всех.

Минуту или две она стояла, прижав голову к моей груди. Если бы в доме было светлее, вы без труда различили бы просвет между ней и ее другом, и друг терапевтически и бескорыстно похлопывал ее по плечу. Потом она отошла от него и стала у камина, глядя в огонь, который уже окончательно разгорелся и создавал в комнате, как говорится, теплую атмосферу.

Потом входная дверь распахнулась, в комнату, словно большая отряхивающаяся собака, влетел ветер с холодного моря, и огонь взвился в камине. В теплую атмосферу вернулся Адам Стентон. Он был нагружен пакетами, потому что ездил в город за провизией.

– Привет, – сказал он из-за пакетов и улыбнулся длинным, тонким, твердым ртом, похожим на чистый, хорошо залеченный хирургический надрез, но неузнаваемо изменявшемся при улыбке, которая удивляла вас и согревала.

– Слушай, – проговорил я быстро, – хоть раз на твоей памяти судья Ирвин разорялся? Вчистую?

– А? Нет, не знаю… – начал он, и лицо его затуманилось.

Анна круто повернулась к нему, потом ко мне. Мне показалось, будто она хочет что-то сказать. Но она молчала.

– Ну как же, – сказал Адам, все еще обнимая свои пакеты.

На этот раз у меня клюнуло.

– Как же, – повторил он с довольным и веселым видом, какой бывает у людей, вспомнивших давно забытый факт из прошлого, – сейчас, дай вспомнить… я был мальчишкой… году в тринадцатом или четырнадцатом… я помню, отец говорил что-то дяде Джону, он забыл, что я тут же, в комнате… и судья там был, и они с отцом… мне показалось, что они ссорятся, они разговаривали так громко… что-то насчет денег.

– Спасибо, – сказал я.

– Не за что, – ответил он с несколько озадаченной улыбкой и подошел к кушетке, чтобы сбросить пакеты на мягкое.

– Так, – сказала Анна, глядя на меня, – ты хотя бы приличия ради объяснил ему, зачем тебе это нужно.

– Конечно, – ответил я. И повернулся к Адаму: – Мне надо выяснить это для губернатора Старка.

– Политика, – сказал он, и рот его захлопнулся, как капкан.

– Да, политика, – сказала Анна, улыбнувшись довольно хмуро.

– Ну мне, слава богу, не приходится иметь с ней дело, – сказал Адам. – По крайней мере теперь. – Но тон его был какой-то легкомысленный. Что меня удивило. Потом он добавил: – А на кой черт Старку знать, разорялся ли судья Ирвин? Больше двадцати лет прошло. И никакие законы не запрещают человеку разоряться. На кой ему черт?

– Да, на кой ему черт? – сказала Анна и посмотрела на меня все с той же хмурой улыбкой.

– А ты что тут делаешь? – смеясь, спросил Адам, схватив ее за руку. – Ты тут стоишь и прохлаждаешься, а кто еду будет готовить? А ну, давай, кислая рожица, живее! – Он подтолкнул ее к кушетке, где были свалены пакеты.

Она наклонилась, чтобы собрать их, а он шлепнул ее по заду и сказал: «Живее!» И расхохотался. Анна тоже расхохоталась от души, и все было забыто, потому что Адам не часто оттаивал и смеялся, но, когда на него находило, он становился человеком легким и жизнерадостным, и вы знали, что вам будет весело.

Нам было весело. Пока Анна готовила, а я накрывал на стол и ставил бутылки, Адам сорвал простыню с рояля (они держали его настроенным, рояль и сейчас был неплох) и начал наяривать так, что дом заходил ходуном. Он даже выпил до обеда три порции виски вместо одной. Потом мы поели, и он опять стал играть – «В Пикардии розы цветут», «В три часа ночи» и тому подобное, а мы с Анной танцевали; иногда он начинал играть что-нибудь сентиментальное – тогда Анна напевала мне на ухо, и мы раскачивались тихо и плавно, как топольки на ветру. Потом он вскочил из-за рояля и, насвистывая «Прекрасную леди», выхватил сестру из моих рук и закружил в медвежьем залихватском вальсе. Она перегнулась на его руке, откинув голову, томно прикрыв глаза и придерживая оттопыренными пальчиками развевающуюся юбку.