Горький запах осени - Вера Адлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Герд фон Эккерт проверил платежеспособность семьи. Он вовсе не собирался пойти на удочку безумцам, которые готовы пожертвовать всем, лишь бы в первом же приливе отчаяния узнать какую-то малость, которую и без того спустя время узнали бы. Но, убедившись, что на сей раз речь идет о курочке, которая довольно долго может нести золотые яички, он заинтересовался Эминым делом. И установил, что девушка тесно связана с коммунистами; будь это просто чешская патриотка, что ж, бога ради, у дам бывают самые разные прихоти, тогда, пожалуй, можно было бы и предпринять кое-что. Но такое?! Не менее любопытным было открытие, что заключенная на четвертом месяце беременности. Странно, но это открытие больше всех изумило Эму, насчитывавшую на шесть недель меньше.
Д-р Герд фон Эккерт милостиво принял кое-что из золота и очаровательную миниатюру — правда, не мастера Ганса Гольбейна, но определенно его школы и не иначе как со следами его корректирующей кисти. При этом, правда, было высказано обещание, что, безусловно, найдется и какой-нибудь холст самого мастера. Тут же следом Герд фон Эккерт отдал распоряжение относиться к Эме с большим вниманием. Однако забыл предупредить своих подопечных, что под этим он разумеет не обычные методы такого внимания. Вот и случилось то, что нередко случается с людьми, окруженными самоотверженными друзьями, полными решимости во что бы то ни стало помочь. К Эме отнеслись «внимательнее» и поразились. Во-первых, ее решимости сопротивляться и молчать, а во-вторых, тому, как слабо она отрицала свои коммунистические убеждения. После третьего, особенно удачного, допроса она была переведена по указанию взбешенного Герда фон Эккерта — он ведь имел в виду совсем другие методы — в тюремную больницу с предписанием тщательного ухода, включая даже врачебную помощь. Да, вот как далеко заходила любовь к искусству и желание не упустить возможность пополнить коллекцию.
С течением времени отец счел необходимым поделиться этими сведениями — конечно, в самой щадящей форме — с семьей. Сделал он это по долгом размышлении, которое было вызвано неожиданным визитом в его контору давнего знакомого — главного врача тюремной больницы. В том, что его несчастное дитя отдано на попечение чеху, отец усматривал несомненную поруку благополучного исхода.
«Я не поверил собственным глазам, пан доктор, когда, — тут он примолк, так как по многолетней привычке хотел сказать „в заключенной“,— в пациентке узнал барышню, вашу дочь». По всей вероятности, он именно так и сказал и, будучи человеком порядочным, несомненно, присовокупил, что сделает все, что в его силах, хотя, конечно, — жалостливое пожатие плечами — «против господ из гестапо» наши возможности слишком невелики. С каким, полагаю, удовольствием он добавил бы слово-другое в утешение, но любая светская фраза казалась грубой и пагубной в такой ситуации. Оглушенный, словно только что переживший землетрясение, отец несчастных детей отправился домой. Он не спешил. Знал, что самое худшее впереди, но не представлял себе, как все это вынесет, хотя и понимал, что должен как-то вынести, — иначе что станется с его дорогой женой, этой многострадальной матерью. Удивительно, но о себе, о своих чувствах в эти минуты отец не думал — он был до того потрясен наглостью эпохи, что попытался хотя бы приблизительно определить, что должен делать и что может. Принимал в расчет лишь то, что должен, и такой настрой считал единственно правильным и достойным мужчины. Измыслив приемлемую форму изложения всей Эминой истории, решил сказать и о том, что ему, дескать, удалось найти влиятельную особу — само собой, это обойдется в копейку, но разве это имеет значение? С этой успокаивающей версией он вошел в квартиру. Нашел записку, приглашавшую его спуститься вниз. «Вниз» означало этажом ниже, в квартиру свояченицы Клары.
Немало раздосадовала его приписка жены, что у Клары день рождения и что букет на комоде — для юбилярши. В который уж раз за этот день он чувствовал себя, будто в постыдном лабиринте с кривыми зеркалами. Действительность со всех сторон корчила ему всякие безобразные рожи. Позади был мучительный визит доктора. Этому проявлению товарищества и человеческого участия он, разумеется, был искренне благодарен. Но что же здесь утешительного и даже пристойного — узнать, что «барышня дочь» лежит на тюремной койке в миткалевой ночной рубахе, да еще к тому же беременна? И находится под присмотром лекаря, прошу прощения, тюремного лекаря, который все, что знал, уже давно забыл! Можно ли такое вынести? Затем новое унизительное выклянчивание у этого гестаповца Герда, который даже не давал себе труда как-то скрыть, какое развлечение он из всего этого устраивает и как прытко подсчитывает, сколько может выудить из сложившейся ситуации для своей коллекции. И под конец, вместо того чтобы попытаться зализать свои раны в горестном покое одиночества, он, потрясенный столькими бедами за один только день, должен вооружиться, как светский щеголь, букетом и улыбкой и идти поздравлять свояченицу с днем рождения. И это во времена столь страшные, что, пожалуй, лучше было бы вообще не родиться. Нет, такого уж во всяком случае он не заслужил.
Он утешил себя душем, двумя порошками и свежим костюмом. Взял букет и спустился этажом ниже. Призывая проклятия на голову всей семьи, вошел в столовую. В коротенькое мгновение, какое требуется, чтобы открыть дверь, он вдруг подумал, что эта приверженность к привычкам мирного времени есть, пожалуй, лекарство или же просто инстинкт самосохранения и что ему тоже следует включиться в эту игру. Он вошел с улыбкой.
В тот день, когда печать и радио с раннего утра оповещали о ликвидации деревни Лидице — мужчины расстреляны, женщины и дети вверены попечению немецких властей, — отец Эмы, доктор права Иржи Флидер, вертел в руках почтовую открытку. Она на самом деле была необычная. Он вновь и вновь перечитывал казенно звучавший немецкий текст и, при том что понимал отдельные слова, смысл всего текста не улавливал — никак не мог взять в толк, что означает это болотно-вязкое послание.
И вправду трудно
