Вначале их было двое (сборник) - Илья Гордон

— Ладно, не успокаивай. Сама знаю.

К полевому стану приближались два комбайна. Сделав разворот, они остановились, послышались голоса комбайнеров и их помощников.

— Дедушка Тихон! Есть мне письмо? — крикнул кто-то с комбайна.

— А мне?

— А мне?

Вслед за комбайнерами пришла обедать полеводческая бригада Насти Додоновой. Все окружили почтальона.

Тихон Афанасьевич любил эти минуты, когда одни с надеждой, другие с тревогой устремляли на него нетерпеливые взгляды. Письма из сумки дед Тихон вынимал не торопясь, как говорили про него, — тянул жилы. Он точно знал, кто с кем переписывается. От него не были скрыты самые глубокие сердечные тайны. Вглядываясь в обступивших его людей, он по блеску глаз, по яркому румянцу на щеках безошибочно угадывал, у кого радостно замирает сердце в ожидании письма, а у кого грудь ноет от бесполезной надежды. К таким относился и Павел.

В первую очередь Тихон стал извлекать из сумки письма потолще, в конвертах со штампами учреждений.

— Тебе, Артемий, письмо из академии, — сказал он пчеловоду Белокурову.

Вынув второй толстый пакет, он неторопливо прочитал адрес.

— Давай, давай! Это мне с заочных курсов, — подскочил к нему Мишка Воробьев. — Что-то больно редко присылают материал.

— Знаем мы, Мишка, что у тебя на умишке: одним глазом в книжку, а другим на Иришку, — сказал старик.

Кругом захохотали, а Воробьев покраснел.

Почтальон участливо добавил:

— Ну, не робей, воробушка-воробей.

— А тебе… товарищ Настя, — сказал он, повернувшись к Додоновой, — всеобщее «здрасьте». Писем целый ворох, и каждое словно порох.

Позже всех на мотоцикле подъехал к полевому стану Павел. Еще недавно он, бывало, мчался навстречу почтальону, едва тот покажется вблизи стана, а теперь даже не посмотрел в его сторону. Мрачный подошел к рукомойнику. Его давно перестала интересовать раздача писем.

Матрена Григорьевна подошла к длинному, накрытому белой клеенкой столу и принялась разливать борщ в тарелки. Все быстро уселись за стол и дружно застучали ложками.

Сумка деда Тихона все еще была туго набита, и только теперь он по-настоящему начал опорожнять ее: начал раздавать газеты и журналы. Покончив с ними, почтальон сел на табурет и удовлетворенно вздохнул.

— Присаживайтесь, Тихон Афанасьевич, — раздались голоса. — Пообедайте вместе с нами.

— Спасибо!

Павел, обедая, перелистывал поданный ему почтальоном журнал «Огонек». Внезапно он бросил ложку на стол.

— Что с тобой? — удивилась сидевшая рядом Настя Додонова и, скосив глаза на раскрытую страницу, всплеснула руками: — Девоньки! Это же Зоя! Наша Зоя! Глядите, девчата!

Девушки вскочили с мест и сгрудились за спиною Павла, впившись глазами в журнал.

— Матрена Григорьевна, глядите! — громко крикнула Настя, высоко подняв журнал над головой. — Это же наша Зоя! — От волнения Настя забыла, что «наша Зоя» — родная дочь Матрены Григорьевны.

Матрена чуть не уронила поднос. Хорошо, что стоявшая рядом помощница успела подхватить его.

В моменты сильного возбуждения Матрена Григорьевна всегда переходила на родной украинский язык.

— Ой! Голуби мои! Да пустите ж меня поглядеть на мою дочку!

Толпа расступилась. Зоина мать взяла журнал, хотела прочитать надпись под портретом, но буквы запрыгали у нее перед глазами.

— Настенька, прочитай-ка, что тут написано.

Настя, взяв у нее журнал, торжественно прочитала:

— «Лауреат Всеукраинского конкурса Зоя Гурко…»

Когда Матрена Григорьевна, взволнованная и счастливая, осталась одна, к ней подошел Тихон и высказал свое мнение:

— Эге! Теперь понятно, отчего твоя Зоя перестала писать Павлу. Возгордилась, значит. Знай, мол, наших: мы лауреаты!

Матрена Григорьевна ничего не ответила, она не слышала, что сказал почтальон.

На выпускном вечере подготовительного отделения консерватории Зоя добилась заслуженного признания. Особый успех выпал на ее долю после исполнения «коронного» номера — «Ой не світи маяченьку».

В воздушном белом платье Зоя была очень привлекательна. После концерта к ней подошел профессор Гуреев.

— Поздравляю. Отлично. С этого часа вы несомненная студентка консерватории. Будете получать стипендию имени Николая Витальевича Лысенко, дарование которого вы сегодня блистательно прославляли. Вам остается только одно — работать и работать как можно больше. Или, как говорят моряки, — так держать!

— Непременно, Виталий Николаевич.

— Здесь находятся деятели филармонии. Помните, Зоя…

— Понимаю.

Художественный руководитель филармонии после весьма восторженных похвал перешел к делу.

— Предлагаем вам гастроли по столичным городам. С филармониями сотрудничают, как вы знаете, известные оперные певицы…

— Вот когда стану известной, тогда, вероятно, не откажусь. А сейчас… уезжаю в Дубовку.

— На родину?

— Да.

— Ну что ж… Счастливого пути.

Зоя поняла, что корзина великолепных роз, преподнесенных ей, — от Бориса Соболевского.

Вскоре он пришел сам.

— Никогда не забуду, Борис Владимирович, что именно вам я обязана тем, что буду в консерватории. Я никогда и не помышляла об этом. — Зоя протянула Соболевскому руку и еще раз поблагодарила его.

Соболевский настойчиво приглашал Зою в гости, чтобы в семейном кругу отметить успешное окончание подготовительного отделения, но она решительно отказалась.

После экзаменов и всех треволнений, сопутствующих им, к Зое пришло относительное успокоение.

Она ехала домой почтовым поездом, делающим остановки на самых маленьких станциях.

В купе находилась только одна пассажирка, пожилая молчаливая женщина, и Зоя имела возможность думать, вспоминать, мечтать.

А не думать нельзя было. О чем она грезила в Дубовке? В сущности, ни о чем. Даже не стремилась в высшее учебное заведение, хотя Гирш не раз говорил о дальнейшей учебе. Школу закончила не блестяще. Внимание уделяла лишь истории и литературе.

Нежданно появился Соболевский. Да, именно он внушил ей — надо учиться пению, музыке. На этом настаивал и Павел. Прошло всего два года. Все изменилось. Сейчас она ни за что не перестала бы учиться. А ведь как много работала эти два года. Жертвовала всем: отдыхом, развлечениями, театром, жестоко гасила свои сердечные порывы. И всегда ощущала над собой власть Дубовки. Словно видела воочию лица Касатенко, Гирша, Павла, своих подруг и как бы слышала их голоса:

«Смотри, Зоя. Тебя послала учиться Дубовка. Мы тут пашем, сеем, убираем… Так что учись как следует».

Ей написали: когда Дубовка слушала ее голос из Киева, люди говорили: «Это наша Зоя поет».

Чем ближе поезд подходил к станции, тем учащенней билось Зоино сердце… Совсем иной она уезжала отсюда всего два года назад. Да, совсем иной. А сейчас… Ее голос уже слышала вся Украина.

Мелькнула старая водокачка, белое здание станции, клумбы на перроне… Вот мама, тетя Елена… Шофер Касатенко — Леня Голубев… А Гирша нет.

Зоя выскочила из вагона без чемодана. А поезд стоит всего три минуты.

Хорошо, что Леня догадался и побежал в вагон за чемоданом. Вместо «газика» у подъезда стоял бежевый «Москвич».

— Богатеем, — сказала Матрена Григорьевна, — на легковых теперь ездим.

Зоя приехала в Дубовку незадолго до знаменательного дня — Дня урожая. К нему готовились все: клуб, оркестр, пионеры, комсомольцы, пожилые люди, механизаторы.

Гирш это время находился на сахарном заводе и вернулся домой вечером вместе с директором завода Максимом Платоновичем.

В доме Матрены Григорьевны зажгли праздничную люстру. Гирш зашел поглядеть на Зою.

— Приехала наша студентка. Похудела. Выглядишь как настоящая артистка. Вот подарок. Надевай.

Гирш протянул Зое футлярчик с модными золотыми часиками.

— В магазине сахарного завода купил. Премирую за правильное поведение, — пояснил он. И ушел, не дождавшись, пока Зоя раскроет футлярчик.

Гирш в свое время предсказал, что только часть слушателей школы механизаторов останется в Дубовке. Так оно и случилось. Многие ушли на сахарный завод, оснащенный современным оборудованием. Зато в колхозе остались самые надежные парни и девушки, крепко связанные с Дубовкой личным хозяйством, семьей. Среди них было человек пять демобилизованных.

Павел теперь заведовал не только мастерскими, но и гаражом. Это было выражением особого доверия к нему.

Павел Роденко знал: в армии за малейшее упущение при уходе за оружием строго взыскивалось, например, за грязную винтовку или пулемет. Но то была винтовка. А сейчас каждая боевая машина стоит многие тысячи народных денег. Это не раз подчеркивали командиры, наказывая провинившегося.