Опасность - Лев Гурский

Но только Голубеву, похоже, они опять-таки были без надобности. Понимаешь.

Я лихо повернулся кругом и покинул генеральский кабинет. Сонечка Владимировна уже сидела в приемной возле телефонов и профессионально-заученными движениями полировала свои ногти.

— Кошмар какой, — сказала она мне без выражения. И было непонятно, имеет ли она в виду смерть Потанчика или какой-то непорядок в своей пилочке для ногтей.

— Ужас, — коротко ответил я. Ответ мой годился в обоих случаях. Сонечку Владимировну, по крайней мере, он удовлетворил, и она возобновила свои занятия.

А мне предстояло возобновить свои. И побыстрее. Полтора дня я отвоевал у генерала не для писанины.

Зайдя в свой кабинет, я сделал три дела. Во-первых, забрал из ящика стола запасную обойму к своему «Макарову». А во вторых и в-третьих, позвонил. Оба звонка были на редкость неудачными. Покойный Юраша, сын Лебедева и саратовской Ольгуши, не проявил, увы, должной изобретательности при выборе имени сына. Справочный компьютер выдал мне двадцать семь Петров Юрьевичей Селиверстовых необходимого мне возраста, прописанных на территории города Москвы. В ближнем Подмосковье этих возможных внуков обнаружилось еще тринадцать. Итого: сорок. Число не такое уж большое, но если в твоем распоряжении всего полтора дня — то громадное. Все мои попытки дозвониться до Селиверстова-из-мавзолея и кое-что выяснить вообще ничем не кончились. Сначала номер «Кости-мумии» был занят, а затем неожиданно освободился, но сделался безлюдным. Словно бы все там превратились тоже в мумии, не умеющие поднять телефонную трубку. Дисциплина, ничего не скажешь.

Оставалось еще одно дело — письмо от Потанина. Прочесть его было необходимо, но чисто по-человечески делать этого мне не хотелось. О мертвых коллегах принято либо хорошо, либо ничего. Я догадывался: после письма никакого «хорошо» уже не будет. На это уже указывали предсмертные потанинские извинения, переданные через посредство словоохотливого Пенька.

Нашел, понимаешь, посредничка.

Я спустился к автомобильной стоянке, забрался в свой «жигуль» и открыл дверцу «бардачка». Сперва в руки мне попалась газета «Известия», и я, стараясь отсрочить процедуру чтения возможной исповеди покойника, для начала развернул газету. Никаких особенных новостей. Еще две версии взрыва памятника Первопечатнику. Одна из них, в принципе, соответствовала моей общей «партизанской» гипотезе. Немотивированная агрессивность. Захотел — и взорвал в свое удовольствие. Журналист задавался вопросом, считать ли такого взрывника человеком психически нормальным, и затруднялся с ответом. И я бы затруднился, если все-таки не знаешь толком цели. А знаешь только про безоболочные бомбы и про тротиловый эквивалент, растущий раз за разом, как на дрожжах.

Был еще скупой репортаж с некоего Конгресса журналистской солидарности. Участники Конгресса призывали всех пишущих-снимающих объединяться против преступного беспредела и требовать снятия, для начала, шефа московской милиции генерала Кондратова. В качестве одной из жертв беспредела называлась сотрудница «Московского листка» Мария Бурмистрова. В том, что произошло обычное ограбление, уже никто не сомневался. Кроме меня. Но меня-то как раз на Конгресс не пригласили. Да я, кстати, и не журналист.

Более ничего занимательного в этом номере «Известий» не обнаружилось. Все остальное место занимали итоги референдума (оказывается, на нем победил Президент!) и хроника парламентской жизни. Жизнь была смешная, но поскольку мой друг депутат Безбородко на сей раз не был упомянут ни единой строкой, хроника меня не заинтересовала… Все, пора. Дальше тянуть нельзя. Я сделал несколько профилактических дыхательных упражнений и вскрыл конверт.

Как и ожидалось, письмо Потанина многое объясняло в череде необъяснимых событий, которые пару дней преследовали меня. Горькая правда была проста и незамысловата. Дело было, собственно, не только в том, что две недели назад из Потанчика сделали предателя. В конце концов, любая разведка испокон веков старалась, по возможности, перекупать сотрудников министерств безопасности других государств. В случае успеха новоявленный шпион, как правило, знал, какая держава наложила на него лапу. В случае с Потанчиком, к сожалению, не было даже такой определенности. Более того, по достоверным данным — они занимали в письме целую страницу, — люди, превратившие Потанина в агента-двойника, оказались очень странными и весьма непредсказуемыми вербовщиками. Стратегической информации им не требовалось. Проникновения в секреты ПГУ — тоже. Для начала от Потанчика попросили информацию неожиданную, но почти и не секретную. Примерно на двух третях страницы Потанин вдумчиво разбирал все неожиданные вопросы…

Я очень внимательно перечел эти две трети и, вслед за Потаниным, ничегошеньки не понял. Вначале их интересовал, например, архив Берии, к тому моменту уже почти рассекреченный. Их интересовали упоминания о любом закрытом строительстве в Москве-Подмосковье, имевшем место у нас в начале 50-х — и никак не позже. Окружение Хрущева их тоже интересовало. И многое в таком же духе.

Фамилия «Берия» торчала здесь, как заноза. Как опознавательный знак и отблеск долгожданного света в конце тоннеля.

В начале 50-х наш бывший министр госбезопасности уже вовсю контролировал Атомный проект.

Оба убитых физика и укрывшийся Лебедев в начале 50-х работали в группе Курчатова. Что же это могло означать?

Многое — или почти ничего.

Я стал читать потанинское послание дальше и очень скоро выяснил, что дня четыре назад исторические персонажи перестали вдруг волновать новых потанинских хозяев. Зато заинтересовал один ныне здравствующий персонаж, коллега дорогого Потанчика.

Максим Анатольевич Лаптев — вот как звали объект интереса. Я прикинул, что смена интересов совпала с одним прискорбным событием: убийством физика-пенсионера Георгия Фролова и безуспешными (как теперь уже ясно) поисками в квартире на улице Алексея Толстого.

Не сдержавшись, я выругался вслух. Выходит, нападение очкарика и толстяка на Волоколамском уже не было случайностью? Я прервал чтение и полез в свой «бардачок». Трофейный блокнот этих молодчиков валялся там, куда я его и положил. Только теперь я впервые изучил его внимательно. Точно: на одной из страниц обнаружились приметы моего «жигуля» вместе с номером. Стало быть, ждали они не кого-то, а именно меня! Хорошо еще, что Потанчик-информатор точно не знал мой маршрут и оповестил своих новых хозяев лишь о шоссе и приблизительно о времени. Иначе, подозреваю, Куликов из Курчатовского института сейчас был бы не в Индии, а в лапах потанинских хозяев. Впрочем, пришло мне в голову, еще неизвестно, успел ли Куликов отъехать в эту самую Индию.

На душе стало совсем скверно.

Я стал читать дальше, хотя это и было мучительно. Помнится, группенфюрер Булкин еще только вчера интересовался у меня, не мазохист ли я. Он самый, Булкин, ты угадал.

Кстати, группенфюрер был послан в Саратов именно по наводке Потанчика, который наверняка знал время и гостиницу. И телефонограмма, едва не стоившая мне жизни, послана была Потаниным.

Вывод был очевидным: мой коллега, ныне покойный, работал на тех самых «добрых людей» без особых примет. Оставался пустяк: идентифицировать поскорей этих добряков. Но тут-то как раз Потанчик в своем письме и давал слабину. Он высказывал только предположения — целый ворох, в котором немудрено было запутаться. Я процедил ворох через ситечко здравого смысла, которое всегда ношу с собой.

Среди гипотез первой величины не было привычных — ЦРУ и Моссада. Зато была «Стекляшка»!

Причем Потанин не исключал участия «диких»: по манерам, по квалификации. Для кадровых парней с Рязанского даже попытка вербовки человека Голубева могла быть чревата. И, напротив, «диким» нечего было терять, а свое бывшее ведомство они могли подставлять с легкостью. Мачеху, выгнавшую тебя на улицу, не жалко.

Молодец, Потаня, мысленно сказал я. Ход твоих мыслей мне нравится. Ты сволочь, ты предатель, ты чуть меня не подвел под пули, но сейчас ты молодец… Я поймал себя на мысли, что к мертвецу я по-прежнему обращаюсь, как к живому, вздрогнул и принялся читать дальше. Как видно, Потаня искренне старался искупить свою вину передо мною и стремился указывать любую мелочь, подмеченную им в ходе общения с «добрыми людьми». В своем письме Потанин, впрочем, называл их не так, как группенфюрер, а коротко и страшновато: они. Люди без лиц, зато с татуировками. Последних Потанчик заметить, по понятным причинам, не мог, зато знал о них я. Право же, покойный мог бы стать неплохим напарником мне в этом деле — не хуже, чем коротышка Юлий.

Правда, оборвал я сам себя, половину партии, как минимум, Потанчик сыграл не на моей стороне.

Последние страницы письма были самыми горькими, ибо в них, соответственно, и содержалась история вербовки. Прочитав, я понял: многие оскорбительные слова, которыми я успел запоздало наградить самоубийцу, были не вполне справедливыми. Или даже вовсе несправедливыми.