Аракчеев: Свидетельства современников - Коллектив авторов Биографии и мемуары

Яков Васильевич прочел письмо, взял свое увеличительное стекло, прочел вторично и задумался.

— Вы уверили меня, что граф здоров, но мне кажется, что он с ума сошел.

— Не думаю, — был мой ответ, — ибо при моем выезде вчера вечером я ничего особенного не заметил.

— Знаете ли вы содержание этого письма?

— Никак нет.

— Граф просит меня об одной милости у Государя: оставить вас на прежнем месте в Новгороде, обещая уже более не беспокоить Государя о назначении ему врача. Скажите, пожалуйста, что за причина столь быстрого и крутого поворота? Может быть, вы сами умоляли графа остаться в Новгороде?

— Я и подумать не смел, — и рассказал подробно всю историю с Татьяною Борисовною, прибавив, что более всего рассердило графа, вероятно, то, что Орлов, вопреки его предположениям, назначен в Новгород, а не в Сибирь или на Кавказ. За обедом Виллие рассказал всю эту историю своим знакомым, которые от души смеялись, а хозяин остался не в духе. Я возвратился прямо в Новгород и вступил в прежнюю должность; Орлов назначен был, кажется, в Чугуевский госпиталь, а граф нанял для себя вольнопрактикующего врача, который недолго выдержал. Граф, оставшись без врача, обращался к состоящему при департаменте военных поселений, бывшему имени его полка, доктору К. П. Миллеру, а иногда и ко мне.

В домашнем быту граф был необыкновенно мелочен и аккуратен; все У него делалось по часам, он любил порядок и чистоту, особенно же пыли нигде терпеть не мог. Он был более скуп, нежели даже следовало бы при его средствах, ибо часто вместо свежего жаркого подавали соленую телятину, а вместо пирожного — гречневую кашу с сахаром; рюмки же для вина были чисто гомеопатические, и не каждый из обедающих удостаивался получить рюмку вина или ликеру; зато на званом обеде существовала роскошь русского магната: все подавалось на серебре или лучшем китайском фарфоре, вино отличное, редкое, равно и фрукты.

Что же касается до характера графа, то он был непостоянен, зависел от его занятий, окружающих его людей, других обстоятельств, которые влияли на расположение его духа, так что с точностью определить свойство его характера трудно, тем более что он всегда был озабочен государственными делами да сверх того страдал расстройством всей нервной системы, застоем печени и дефлективным страданием сердца; от этого происходили его мнительность, недоверчивость, бессонные ночи, тоска и биение сердца. Хотя вспыльчивость иногда и доводила графа до исступления, но злопамятным и мстительным к людям, ниже его стоящим, никогда не был. К поселянам был снисходителен; так, заметив какой-нибудь беспорядок в доме или около, делал им только замечания и предостерегал их от взгляда графа Клейнмихеля или полкового командира. Поэтому графа и не так боялись и всю вину строгостей приписывали ближним начальникам, которым граф Клейнмихель внушал быть по возможности строже, а сам оставался в стороне, свалив все с больной головы на здоровую. Граф был необыкновенно впечатлителен; так, при рассказе какой-нибудь печальной истории он прослезится, бывало, как дитя, но, заметив, что у какой-нибудь десятилетней девчонки дорожки в саду не так чисто выметены, в состоянии был приказать строго ее наказать, но, опомнившись, приказывал выдать ей пятачок. Это было при мне, но всегда ли граф так поступал, не знаю. Граф, если был в хорошем расположении духа, имел обыкновение награждать исправных хозяек-поселянок за чистоту пятачком, и эту награду ценили как царскую милость.

Вот все, что я мог вспомнить о моей службе в военном поселении с 1820 и до конца 1832 года. Может быть, мой рассказ содержит в себе много лишнего, собственно до меня касающегося, может, он мелочен, что касается личности графа, но именно эти мелочи обрисовывают характер этого государственного деятеля, Государю и отечеству без лести преданного (девиз герба графа Аракчеева).

Н. А. Титов[406]

Бал у графа Аракчеева в 1820 году

В декабре месяце 1820 года у графа Аракчеева был маскарад и бал[407], устроенный в честь двоюродной сестры моей, В. А. Клейнмихель, к которой граф был особенно расположен. Как родственники В.А., сестра моя А[нна], брат мой А[лександр][408] и я принимали участие в этом маскарале. Хотя я был портупей-юнкером, но был костюмирован тирольцем и, будучи в маске, обходился весьма фамильярно с графом, так что он сказал своим гнусливым голосом: «Видно, знакомая маска». Маскарад продолжался недолго, вслед за ним начался бал; дамы оставались в костюмах, а кавалеры должны были переодеться в мундиры. Я также должен был явиться на бал, а потому отправились мы с братом на квартиру к П. А. Клейнмихелю, который жил напротив, где переодевшись, явились на бал. Как шалун и проказник, и здесь не мог я удержаться, чтоб не напроказничать. Во-первых, я вошел в первую комнату в кивере, что увидав, Клейнмихель подошел тотчас ко мне: «Ты, мальчишка, и здесь думаешь шутить, как и везде, — сказал он мне, — сними сейчас кивер и пойдем, я представлю тебя графу». Я вошел в зал, в коем граф принимал гостей, и Клейнмихель представил меня графу, сказав, что я двоюродный брат жены его. Аракчеев мне поклонился, пожал мне руку, сказав: «Очень рад». Предложив мне снять амуницию, просил быть без церемонии и танцевать. Повесив в передней на вешалку кивер и тесак, я вошел в зал, надев место перчаток рукавицы. Заметив это, Клейнмихель снова подошел ко мне: «Ты забыл, мальчишка, у кого ты? — сказал он мне, выйдя из себя, — пошел сейчас ко мне и возьми мои перчатки». Я отвечал ему, что, напротив, я очень хорошо помню, что я у графа Аракчеева, а потому и не смел надеть перчаток, не имея на это права, а между тем перчатки были у меня за рукавом. Надев их, я встал удверей. Аракчеев снова подошел ко мне и приглашал танцевать. Так как солдат кланяться не смеет, то я вместо поклонов шаркал и стучал каблуком об каблук, оставаясь все-таки у дверей. Наконец граф подошел ко мне и крикнул: «Да что же ты не танцуешь!» Я, как стоял и увидев прямо перед собой сидящую сестру мою, отправился через зал на нее, но, отуманенный, остановился перед сидящею рядом с сестрою матерью Клейнмихеля[409] и, кланяясь ей, сказал: «Ежели ты не желаешь, чтобы я был в Сибири, провальсируй со мною». Старушка захохотала, сказав мне: «Подле меня сестра твоя, проси ее; ты с ума сошел, я не танцую». Провальсировав с сестрой, я снова встал у дверей, но, как бы нарочно, граф всегда стоял или подле, или близ меня, так что, когда разносили питье или мороженое, я не брал ни того, ни другого, а между тем пить хотелось ужасно. Наконец забрались мы с графом Н. в голубую гостиную, где стоял стол с фруктами и где никого не было, и тут-то мы дали себе волю. Во время попурри, который танцевал я с моею сестрою, мне пришлось стоять спиной к знаменам; надо сказать, что танцевали в знаменной зале, а как граф был шефом полка его имени, то и знамена находились в его доме. На мою беду, кто-то, вальсируя, толкнул меня так сильно, что я чуть не уронил знамена. Смотрю, граф подходит ко мне и говорит: «Вы знамена чуть не уронили, знаете ли, что это священная вещь». Я не знал, что и отвечать, но меня выручил стоявший подле меня приятель графа, Г., сказав, что я не виноват, но что меня танцующий сшиб было с ног[410]. Не дождавшись ужина, мы с братом отправились домой; но когда уселись ужинать, граф заметил наше отсутствие и спросил Клейнмихеля: «Петр Андреевич, а где же братцы твоей супруги?» Он отвечал, что одному из них сделалось дурно, и поэтому они уехали. «Скажи-ка ты им, чтобы они в понедельник приехали ко мне обедать».