Иду по тайге - Станислав Олефир

Пока возился с Машкой, забыл, что ожидал гостей, и вспомнил о них только вечером. Выходит, обманул меня паучок, не то что троих, даже одного гостя в тот день не дождался.

Хотя постой! Были гости! Дятел желна прилетал? Прилетал. Шмелиха Машка сиропом угощалась? Угощалась. А третий гость? Третий наверняка сам паучок. Интересно, куда он девался? А никуда. Погостил, отогрелся и снова залез в свою щель. Глядишь, через недельку появится и опять накличет гостей со всей тайги.

Избушку в Березниковом строил какой-то чудик. Мало-мальски искушенный в таежной жизни человек ставит жилье так, чтобы и вода была рядом, и сухостоя на дрова хватало. Да и место выбирает позатишней. Этот же, наверное, подался в тайгу от колготной городской жизни. Не о нем ли сказал поэт:

Друг, совмещенные благаНе для возвышенных душ!Надо бежать, бедолага,В одноэтажную глушь…

Он и облюбовал чуть возвышающийся над кочковатым болотом бугор. То ли почва на этом бугре была какая-то сверхплодородная, то ли под ним бежала вода особого состава — не знаю. Но лиственницы здесь вымахали метров на тридцать. И не так чтобы очень толстые, но высоченные — шапка валится. Избушку «бедолага» решил втиснуть между четырех самых высоких лиственниц. Подровнял вздутую у корней землю, вывел между стволов бревенчатые стены и прорубил три окна.

Покидая избушку, он написал над дверью: «Человече, береги сей вигвам, построенный для отдыха души и тела. Домовладелец Вася».

За Васей на бугор явились рыбаки. Они расширили нары, заколотили два окна толстой фанерой и принялись заготавливать рыбу. С ледоставом исчезли, оставив после себя десятка два пустых бочек и щетинящиеся гвоздями вешала для рыбы…

Меня избушка встретила полураскрытой дверью и массой всяческих следов. Кто здесь только не гулял! Соболь, заяц, лиса, горностай и, конечно же, росомаха. Уезжая, рыбаки вылили на мох рыбный рассол, вот звери и кинулись на соленое. Лиса с соболем, эти еще как-то осторожничали, а заяц и горностай наследили прямо у порога. Может, даже заглядывали в избушку.

Поужинав, убрал посуду и лег спать. Не помню, что именно мне снилось, но что-то дорожно-транспортное. Во всяком случае когда в темноте я открыл глаза и почувствовал, что куда-то еду, то не удивился ни капельки. Ну еду, и ладно. И только когда мне на голову стали падать кусочки коры, я окончательно пришел в себя. Васино домовладение куда-то двигалось. Я хорошо слышал, как шевелятся бревна, поскрипывает труба, позвякивает посуда.

Первая мысль о медведе. Однажды этот зверь вот таким же образом своротил на сторону промысловую избушку и чуть не придавил охотника. Но у того был карабин, а у меня только нож.

Все равно ждать нечего. Еще чуть нажмет — и потолок обрушится на голову. Не зажигая фонарика, нащупываю лежащий у изголовья нож и, выставив его острием вперед, бросаюсь к двери. Она легко распахивается. Прыгаю через порог и пробегаю метров тридцать. Дальше не пускает глубокий сугроб. Оборачиваюсь. Избушка стоит передо мной, облитая призрачным лунным светом, придавленная снежной шапкой до самой земли. Ни медведя, ни какого другого зверя не видно. Так кто же тогда чуть не своротил избушку? Поднимаю глаза вверх, и сразу все становится понятным. Разгулявшийся к ночи ветер раскачивает высоченные лиственницы, а вместе с ними и мою избушку.

Ругая незадачливого строителя, возвращаюсь в избушку и пробую уснуть. Но какой после такого переполоха сон? Слушаю тайгу. Она грозно шумит.

К восьми часам утра в углу обозначились печная труба и угол стола. Еще с полчаса поваляюсь — и подъем. Нужно засветло быть в Лиственничном. В той избушке у меня тепло держится до утра, а здесь «бр-р». Нет! Вставать так вставать. Как перед нырком, набираю побольше воздуха, на какое-то мгновение замираю и… слышу за окном: «хрум-хрум-хрум».

У избушки олени. Три. Нет, четыре. Три больших и маленький. Да это же старые знакомые! Те, что встретились по дороге сюда. Один стоит совсем рядом с окном. Рожки маленькие, ветвистые. Раз-два-три… шестиконцовые. Передние отростки отломлены, а на кончиках нижних раздвоение, чем-то напоминающее змеиное жало. Сам олень крупный, Светло-серый. Оленуха, кажется. Да, точно, важенка. Стоит и обнюхивает брошенную газету. Забрала в рот, пожевала, отодвинулась в сторону. И такая в ее позе торжественность, словно выполняет важную работу.

Второй олень — тоже важенка. Стоит и копытит ягель. Скребет и скребет. Наконец принялась за еду. И сейчас же к ней направился олененок. Длинноногий, ершистый. И не такой уж маленький. Рожки-то, гляди, какие. В его возрасте еду можно и самому добывать, а он на готовенькое. Оленуха чуть посторонилась. Ешь, мол, всем хватит. Но он залез в копанку и тычет оленуху в морду. Та отошла в сторону, потопталась и замерла. Стоит, слушает. Большие уши, как локаторы ходят туда-сюда.

Четвертый — старик. Спина горбатая, задняя часть провисла. Наверное, уже и зубов нет. Он стоит у пня, на котором рыбаки разделывали улов, Обнюхал пень, несколько раз ткнулся мордой в снег и принялся рыть копанку. Снег глубокий, а он раз-раз — и уже яма. Олененок туда. Не стал даже ждать, когда старик кончит работу. Прыг и забрался в копанку.

Ну, думаю, сейчас олень ему задаст. Хотя олененок его родной сын или, там, дочь, а порядок знай!

Нет. Сокжой, как стоял, четырьмя ногами оттолкнулся и выпрыгнул из ямы. Ешь, мол, мне не жалко. А может: «Принесла тебя нелегкая! Только хотел перекусить».

Старик обогнул оленух и стал копаться за бочками. Старательно роет, туда-сюда поворачивается. То ли устраивается поудобнее, то ли расширяет яму. Ему бы уже и покормиться, до травы добрался давным-давно, а он все не может остановиться. Или решил на целый день наесться из одной ямы?

Только я так подумал, олененок уже рядом с ним, запрыгнул в яму и вертится. Куда олень сунется, туда и он.

Не знаю, то ли не нарочно, то ли со зла, но вдруг олень так поддел малыша, что тот буквально вылетел из копанки.

Что началось! Тихо-мирно дремавшие у избушки оленухи набросились на оленя. Одна подскочила спереди, другая сбоку. И посрамленный родитель — уже за вешалами для рыбы. Стоит и мотает головой.

А важенки обнюхали малыша, одна даже лизнула его в нос, и все трое возвратились к окну.

Олень бочком-бочком обошел их и направился к той копанке, что у пня. Но не успел сорвать и пары стеблей, как снова туда вскочил олененок. Олень глянул на насторожившихся оленух и торопливо ушел по моей лыжне в сторону перевала.

Эх, дети!

Повадилась ночевать, вернее, дневать около моей избушки ястребиная сова. Маленькая, невидная. Чуть крупнее кедровки, и ничего хищного в облике. Всю ночь она охотилась, а с рассветом усаживалась на вершину сухой лиственницы и спала там весь день.