Счастье и тайна - Виктория Холт

Я ужаснулась от дикого предположения.

— А что они говорят обо мне?

Она помолчала, потом сказала:

— Мне всегда нравилась певческая галерея.

Мне не терпелось узнать, что сейчас творится в ее одурманенном мозгу. Потом я поняла, что она уже начала мне рассказывать, и что певческая галерея имеет какое-то отношение к тому, что ей удалось узнать.

— Вы были на певческой галерее, — догадалась я, — и услышали чей-то разговор?

Она кивнула, потом покачала головой:

— Нет, я не думаю, что у нас не будет много украшений к этому Рождеству — из-за Габриела. Может быть, немного веточек остролиста…

Я была в отчаянии, но понимала, что надо быть осторожной, чтобы не напугать ее. Она что-то услышала, но боится повторить, потому что чувствует, что этого делать нельзя. Если она поймет, что я стараюсь узнать что-то, она станет осторожной и не скажет мне ничего. А мне надо было как-то выудить у нее это — мне необходимо было знать, что говорили обо мне.

Я постаралась успокоиться и сказала:

— Ничего. На следующее Рождество…

— Но кто знает, что может случиться с нами на следующее Рождество… со мной… с тобой?..

— Я, вернее всего, буду здесь, тетя Сара, и со мной мой малыш. Если это будет мальчик, то его захотят воспитывать здесь, правда же?

— Они могут отобрать его у тебя. Они могут поместить тебя…

Я притворилась, что не замечаю сказанного:

— Я бы не хотела разлучаться с моим ребенком, тетя Сара. Никто не сможет этого сделать.

— Они смогут… если доктор так скажет.

Я взяла в руки платье для крестин и сделала вид, что рассматриваю его, но, к моему ужасу, у меня задрожали руки, и я боялась, что она это заметит.

— Так сказал доктор?

— Ну да. Он говорил это Рут. Он сказал, что если тебе станет хуже, то, возможно, придется… даже лучше бы это сделать до рождения ребенка.

— А вы были на певческой галерее?

— Да, а они — в холле. Они меня не видели.

— Доктор сказал, что я больна?

— Он сказал: «Не в своем уме». Он что-то говорил о том, что у таких людей часто бывают галлюцинации… Они совершают странные поступки и потом думают, что это сделал кто-нибудь другой. Он сказал, что это разновидность мании преследования или что-то в этом роде.

— Я понимаю. И он сказал, что я этим страдаю?

У нее задрожали губы.

— Ах, Кэтрин, — прошептала она. — Мне будет не хватать тебя. Я не хочу, чтобы ты уезжала. Я не хочу, чтобы тебя отвезли в Уорстуисл.

Ее слова прозвучали, как звон похоронного колокола на моих собственных похоронах. Я поняла: если я не приму меры — меня похоронят заживо.

Все, больше в этой комнате находиться не было сил. Я сказала;

— Тетя Сара, мне надо отдохнуть. Ты простишь меня, если я теперь уйду?

Не дождавшись ее ответа, я наклонилась и поцеловала ее в щеку. Потом спокойно подошла к двери и, когда закрыла ее за собой, пустилась бежать в свою комнату, закрыла дверь и прислонилась к ней. Я была похожа на животное, которое видит, как его запирают в клетке. Надо было что-то делать, пока меня совсем не закрыли там. Но что? Что?

Я быстро приняла решение. Я пойду к доктору Смиту и спрошу его, почему он говорил обо мне Рут такие вещи. Может быть, я подведу Сару, потому что он поймет, что она подслушала их, но я постараюсь сделать все возможное, чтобы не упоминать ее имени. Дело было настолько важным, что не приходилось думать о таких мелочах.

Они говорили «она сумасшедшая». Слова, как молот, стучали в моем мозгу. Они говорили, что у меня галлюцинации, что я вообразила, что увидела у себя в комнате кого-то, а потом будто я начала совершать странные поступки — глупые и неразумные, и воображала, что их совершал кто-то другой.

Они убедили в этом доктора Смита — и теперь я должна была доказать ему и всем остальным, что они ошибаются.

Я накинула свой синий плащ — тот самый, который висел на перилах: он был самым теплым из моей одежды, а ветер был очень холодный. Но я даже не поняла, какая была погода, пока добиралась до дома доктора.

Я знала, где он находится, потому что мы подвозили сюда Дамарис на обратном пути из Несборо. Правда, я у них ни разу не была. Я подумала, что когда-то, наверно, Рокуэллы ходили в гости к Смитам, а потом, ввиду болезни миссис Смит, эти визиты прекратились — как раз к тому времени, когда я уже была в Ревелз.

Дом занимал площадь около акра. Это было высокое узкое строение, подъемные жалюзи на окнах напоминали мне Глен Хаус. Перед домом были посажены ели. Они вытянулись высоко и росли беспорядочно, сильно затеняя дом.

На двери была медная пластинка с надписью, гласящей, что это дом доктора. Когда я позвонила в колокольчик, дверь открыла седая служанка в хорошо накрахмаленной шапочке и переднике.

— Добрый день, — сказала я. — Доктор дома?

— Пожалуйста, войдите, — ответила служанка. — К сожалению, его сейчас нет дома. Может быть, передать ему что-нибудь?

Ее лицо напоминало маску, и я подумала, что такое же выражение лица было у Дамарис. Но нервы у меня были так напряжены, что в этот день мне все казалось странным. Я чувствовала себя совсем не тем человеком, каким я была этим утром. Разумеется, я не сомневалась, что нахожусь в здравом уме, но мне в душу заронили злое семя, и я не знаю, какая женщина могла бы сохранить хладнокровие, услышав о себе такое.

В холле было темно. На столе был какой-то цветок и рядом с ним — медный поднос, на котором лежало несколько визитных карточек. Здесь также был блокнот и карандаш. Служанка взяла их со стола и спросила:

— Будьте добры, ваше имя, мадам?

— Я — миссис Рокуэлл.

— О! — она изумленно посмотрела на меня. — Вы хотите, чтобы доктор пришел к вам?

— Нет, я хочу увидеть его здесь.

Она наклонила голову и открыла мне дверь. За ней виднелась какая-то безликая комната, наверное — приемная.

Но тут я подумала, что я ведь не просто пациентка. Доктор — мой друг. Я хорошо знаю его дочь. Я спросила:

— Скажите, а мисс Смит дома?

— Ее тоже нет, мадам.

— Ну тогда, может быть, можно увидеть миссис Смит?

Служанку явно удивила моя просьба, но все же она сказала:

— Я передам миссис Смит, что вы здесь.

Она ушла и через несколько минут вернулась, чтобы сообщить, что миссис Смит будет рада принять меня. Она пригласила меня следовать за ней.

Мы поднялись по лестнице и вошли в небольшую комнату. Жалюзи были опущены, в маленьком камине горел огонь. Возле очага стояла кушетка, на которой лежала женщина. Несмотря на ее бледность и худобу, я тотчас узнала в ней мать Дамарис: на ее лице читались следы былой красоты. Она была укрыта мягкой шерстяной шалью. Ее рука, лежащая поверх этой шали, выглядела такой хрупкой, что, казалось, не могла принадлежать живому человеческому существу.