Девочка по имени Зверёк - Маргарита Разенкова

– Мой мальчик! – Она бросилась к сыну, судорожно прижала его к себе и уткнулась лицом в его теплую шейку.

Вслед за Керимом, опустив голову и пряча от Шакиры взгляд, к ним вышла Фатима. Больше в доме, похоже, никого не было. Шакира с вопросом в глазах обернулась к Хафизу.

– Фатима, – обратился тот к няне, – уведи маленького господина: нам предстоит нелегкий разговор.

Керим топнул ногой:

– Я не маленький и я уже все знаю! Я не стану плакать: отцу бы это не понравилось. Но вы все равно меня уведете, поэтому я уйду. Сам!

Керим и Фатима вышли, но Хафиз еще долго молчал. Напряжение Шакиры достигло предела, и чудовищная догадка (что-то произошло с Фархадом, раз они бежали из его дома!) вползла черной змеей в сердце. И Шакира не услышала, а угадала по губам Хафиза страшную весть:

– Господин убит.

Она не потеряла сознание, не зарыдала, не забилась в истерике, чего он, видимо, боялся. Она продолжала внимательно слушать его – он рассказывал о том, как это произошло. И – молчала.

Со слов Хафиза она поняла, что господин Фархад возглавлял верхушку влиятельной при дворе знати. Был заподозрен в попытке заговора с целью смены власти. Кем-то предан. И – убит в жесточайшей схватке. Детали были неважны. Его противники, опасаясь мести его сына и желая окончательно уничтожить влияние сторонников аль-Джали при дворе халифа, сделали попытку убить и Хасана. Хасану, однако, удалось ускользнуть, и он в ту же ночь бежал от преследователей, по совету Хафиза, в Кордову, в Испанию. Но оставался еще маленький Керим. И Хафиз, спасая жизнь и Кериму и его матери, увел их и спрятал у себя в доме, о котором не знал никто.

– Теперь вот что… – Хафиз устало огладил бороду. – Запомни: ты – моя овдовевшая племянница. Здесь меня знают как лекаря – будут приходить люди. Не проболтайся. Керим умный мальчик – за него я спокоен. Ты все поняла?

Она молчала. Он подошел, озабоченно заглянул в ее глаза и встряхнул за плечи:

– Этого еще не хватало! Шакира, отвечай!

Она молчала.

– Что ж… – Он скорбно вздохнул. – Может, это и к лучшему. Я стану говорить, что ты онемела от горя. И это будет правда.

С месяц Хафиз все же присматривал за ней. Шакира понимала, что он опасается, не лишилась ли она от горя и разума. Но взгляд ее оставался ясен, и Хафиз перестал тревожиться. А ей было будто бы удобнее в этой немоте, защищеннее и даже спокойнее.

Однажды Шакира случайно подслушала, как, сидя перед очагом, Хафиз и Фатима говорили о ней.

– Хафиз, почему она даже не заплакала?

– Ты не заметила, что она онемела? Ты же знаешь, как Шакира любила его. Горе поглотило ее дар речи как жертву, но не тронет теперь ее разум. Разве этого мало?

– Она заговорит когда-нибудь?

– Не знаю. Но сейчас в немоте – ее спасение. А к слову, и мое тоже: меня никогда не развлекали беседы с женщинами! – Хафиз почти мечтательно вздохнул: – Вот если бы и ты…

– Что ты, что ты! – испуганно отшатнулась его собеседница.

…Первое время Шакиру мучили внезапные приступы странной слабости, на грани обморока, и Хафиз не позволял ей заниматься кухней. Может быть, он боялся, что она обварится кипятком или уронит головешку и устроит пожар? Может быть. Фатима ловко управлялась с нехитрым хозяйством их нового пристанища, а его хозяин наладил их жизнь таким образом, чтобы у женщин оставалось как можно меньше времени на бесплодные сетования и слезы. Сетовать могла Фатима, плакать – обе, но ни одна, ни другая не пролили ни слезинки. От страха ли перед Хафизом или от шокирующей перемены жизни… Не плакал и Керим.

«Мой маленький воин!» – Шакира гладила сына по голове. Но Керим (тонко чувствующий мальчик!) понимал и без слов, что мать жалеет его, и старался уклониться. А еще – отвлечь ее чем-нибудь:

– Мама, посмотри, какие палочки для письма сделал мне Хафиз! Послушай, чему он меня научил!

Хафиз продолжал учить Керима, как он учил его и в доме господина Фархада. Будто ничего не произошло. И постепенно стал вовлекать в эту деятельность и Шакиру: то просил заточить палочки для письма, то растереть в ступке какие-то снадобья, то разложить по образцам минералы… Эта монотонная, но требующая неусыпного внимания работа неизменно извлекала Шакиру из ступора и, похоже, исцеляюще действовала на ее воспаленный от горьких мыслей мозг и иссушенное сердце. Она даже полюбила эти задания Хафиза. И когда на душе делалось совсем уж невыносимо, просто подходила к нему и тихо трогала за рукав. Он давно понимал ее без слов и сразу откликался:

– Помоги-ка мне. Надо просеять этот порошок, а остатки растереть в ступке. Не просыпь. Вот так…

Он объяснял коротко, но всегда понятно. Шакира внимательно слушала, кивала и приступала к выполнению задания, иногда задержав Хафиза знаком: «Проверь, правильно ли я делаю?»

– Хорошо, – кивал Хафиз, а как-то раз проговорил, и в его голосе послышались нотки удовлетворения и неожиданной похвалы. – От тебя, как я погляжу, здесь больше проку, чем на кухне. Посмотрим, посмотрим…

У Хафиза было достаточно пациентов в округе. Достаточно – чтобы прокормить его одного. Но теперь их стало четверо. В минуты своего лучшего настроения Хафиз, пряча улыбку в бороду, бормотал:

– Вот уж никак не думал обзавестись на старости лет этаким курятником!

В минуты же нерасположения под руку ему лучше было не попадаться.

С тех пор как Хафиз стал жить в своем доме неотлучно, люди стали часто обращаться к нему за помощью. Пациентов могло бы быть и больше, но суровый и нелюдимый характер лекаря многих отпугивал. К тому же частенько Хафиз, обследовав больного, не вдаваясь в объяснения, вдруг гнал бедолагу прочь. Впрочем, оставшихся больных было довольно для того, чтобы их пожертвований за лечение (Хафиз никогда не назначал платы!) хватало на сносное существование всего «семейства».

Фатима тоже не оставалась без дела. Ее маленький воспитанник превратился в немного нескладного, но уже высокого подростка, больше требующего внимания Хафиза, и она вернулась к своему ремеслу повитухи. В своем доме Хафиз, правда, не разрешил ей принимать женщин, и она ходила, когда требовалась ее помощь, по домам или в общественную баню.

Там-то она и подхватила ту смертельную хворь, что выкосила в лихолетье пол-округи и свела ее саму в могилу. Как только Хафиз обнаружил у Фатимы первые признаки страшной болезни, он тут же запретил Шакире и Кериму даже входить в ее комнату, не то что ухаживать за больной! Он непрерывно окуривал весь дом какими-то травами, брызгал повсюду неприятно пахнущей жидкостью, а после кончины старой няни сжег все ее вещи, не позволив Шакире оставить на память даже булавки.

Их поселок в тот год совсем опустел: много народа умерло, остальные бежали от смертельной угрозы. На улицах стояла горестная тишина, и только ветер одиноко шелестел в закоулках сухой травой…

В один из дней Хафиз, проверив ставшее скудным хозяйство, бесстрастно заключил:

– Припасов осталось на неделю, если мы будем питаться по-прежнему, на две – если нам с тобой, Шакира, удастся сэко но мить на себе, чтобы лучше кормить молодого господина.

Шакира с готовностью кивнула, показала на себя, а затем «отмерила» ногтем большого пальца кончик указательного и еще раз показала на себя.

– Мне тоже будет довольно самой малости, – ответил Хафиз. – Но вот Керим… Сможет ли он питаться, как мы?

В это же мгновение послышался твердый голос Керима:

– Сможет! «Молодой господин» будет есть то, что едят все. Или – ничего! Я воин, а не женщина.

– Хорошо, – спокойно отозвался Хафиз, – значит, нам хватит припасов на месяц. Но вот дальше…

Шакиру вдруг осенило: она стукнула себя по лбу и, бросившись в свою комнату, вернулась со шкатулкой.

«Вот. Возьми!» – она поставила драгоценности перед Хафизом. Тот невозмутимо кивнул:

– Что ж, это верное решение, но принять его могла только ты. Теперь мы спокойно доживем до следующего урожая. Скажи только, какого подарка ты хотела бы лишиться в последнюю очередь? Впрочем, догадываюсь – вот этого перстня Фархада. Так? Обещаю, что не лишу тебя «наследства» без крайней нужды!

Они никогда не говорили о политике, но как-то вечером Хафиз в разговоре с Керимом обронил знакомое Шакире имя, и она прислушалась. Он говорил ее сыну о том, что скончался главный враг рода аль-Джали – тот, что возглавлял заговор против Фархада. О, Шакира прекрасно помнила этого человека – господина средних лет с беспокойными, нахальными глазами, который однажды, когда она пела для своего повелителя, встревожил ее сердце предчувствием неминуемой беды и после беседы с которым Фархад надолго погрузился в сосредоточенное молчание.

Еще Хафиз говорил Кериму о том, что наконец миновала опасность для его брата, и о том, что Хасан, вероятно, скоро вернется из Кордовы, где он провел все эти годы.

– Я послал к нему верного человека, и Хасан ответил. Он получал от меня время от времени сведения и давно ждал возможности вернуться. Думаю, что дом аль-Джали снова поднимется и утвердится. Кто знает, – он обернулся к Шакире, – не изменится ли к лучшему ваша судьба? Я стал стар и немощен, зрение уже подводит меня. Может быть, оставшись один, я наконец напишу тот труд, о котором мечтал всю жизнь?