Возвращение - смерть - Елена Юрская

- Вас там ждут, в прокуратуре, - сказала я, уже жалея, что оставила Максима в Машине. - Мы вас подвезем, если хотите...

- Уже, - выражение её лица ничуть не изменилось. - Как быстро, как просто, как поздно, - она вдруг закрыла глаза и начала смеяться. Меня в случаях подобной истерики обычно невежливо били по морде. И я очень обижалась. И потому, решила немного переждать и использовать обходной маневр. Сквозь громкий публичный смех уже доносились рыдания, я сочла за лучшее вмешаться и прямо спросила.

- А Раису Погорелову вы тоже? А за что?

Эффект был достигнут, она перестала смеяться, раскачиваться и даже дышать, в её стеклянных глазах отражался только мой ужас. Пора был менять пластинку, точнее - спасать и спасаться.

- А Виталий Николаевич воровал наши протоколы. Представляете, его буквально за руку поймали, - преданно сообщила я, аккуратно пятясь к двери. Не знаю, что там у них по-фински означает видюшная фраза "ракастан", но этому виду ходьбы я научилась сегодня от и до.

- Так вы говорите в прокуратуру? - её глаза смотрели вполне осмыслено, оставалось только подобрать размытое нервами лицо и можно в аудиторию. Вообще, как она заходила к студентам в таком виде? - В прокуратуру, Татьяна Ивановна обречено вздохнула, - что ж, только поздно вы спохватились, - на губах моей сотрудницы, которая только что успешно притворялась то умершей, то сумасшедшей, заиграла загадочная улыбка. Если бы в этот момент по "русскому радио" кто-то заказал "больно мне больно" от Вадика Казаченко, то картина полного единения женщин-преступниц была бы абсолютно полной. - Я почти готова. Он уже там?

- Да, - я мелко, но увесисто кивнула. Там, мы на машине. Поехали.

- Да, но мне нужно зайти в туалет. Мне нужно немного освежиться, совсем как у Гоголя: "этот стакан плохо себя ведет", нет бы сказать по простому: "Хочу писать и умыться". Так я вас жду здесь? Или на улице?

- Дождь, - односложно ответила Татьяна, видимо предлагая мне не мокнуть в её честь. - Я буду готова через десять минут. Предупредите своих, пусть не нервничают. - Она встала из-за стола, пытаясь разгладить безнадежно помятую юбку и гордо вышла в коридор. Я недоуменно пожала плечами, "каких своих", о чем предупредить. Но на всякий случая я позвонила родителям и сообщила, что ещё немного задержусь на работе. Студенческий коридорный шум постепенно утих, внизу сигналили машины, развозившие по домам промокаемых детей богатых родителей, из окна было видно, что Максим снова спит за рулем.

А я - дура. Потому что ни через десять, ни через пятнадцать минут Татьяна Ивановна на кафедре не появилась. Правда на крыльце академии она не появилась тоже. Воспользовалась мокрой пожарной лестницей? Чтобы что? Что? Боже, я ведь знала, что будет ещё один труп. Буквально ещё час назад знала, а теперь расслабилась и забыла.

В два прыжка я оказалась на третьем этаже у дверей дамского туалета. Прислушалась, принюхалась, все ещё надеясь, что совесть преступницы заставит её казнить себя где-то в стенах дорогого нам здания.

- Нет, жену свою он в кабак возит, а меня блин дома держит и курить не дает.

- Да бросай ты его, глянь мужиков сколько, хоть за сто бакариков, хоть за десять - на любые деньги есть, голоса раздавались из самой дальней кабинки.. Впрочем, она все равно не имела дверей, я прошла по вонючей аллее из дырок в полу и наткнулась на двух очаровательных студенток, которых имела счастье видеть у себя на занятии. Закашлявшись дымом, они сказали мне: "Здрасьте", Татьяны Ивановны среди них не было. Я вернулась на кафедру и в книге учета профессорско-преподавательского состава нашла адрес Заболотной. Я ещё имела все шансы спасти Игоря. Наши женщины ни в булочную , ни на убийство на такси не ездят, а двумя трамваями в студенческий час пик... Я имела ещё все шансы, только если Игорь жив. Или, скажем, не на работе. Кстати, а где он работает? Плохо поставлена у нас система учета то ли дело в школе: плохо себя ведешь - звонят родителям. А у нас надо бы детям. Линия долго была свободной, такой свободной, что мои руки покрылись потом, жирным потом, предвещающим беду.

- Да, - сонный голос на том конце провода мог принадлежать мужу, и сыну.

- Игорь? - осторожно спросила я, надеясь на чудо.

- Да, - спокойно, но уже заинтересовано ответили мне.

- А папа дома?

- Он в командировке, мама сейчас будет. У неё занятия давно кончились.

- Это тетя Надя Крылова, - быстро проговорила я. - Мне надо к тебе подъехать, о`кэй? - откуда бралось то спокойствие, откуда бралось не знаю, но давалось очень дорого.

- О`кэй, - сказал он опять сонно (нежели успела накачать?) и положил трубку.

Усевшись в машину, я нервно скомандовала:

- В аптеку!

- Понос, простите? - попытался пошутить Максим.

- Марганцовку для промывания желудка? У тебя в аптечке нет?

- В Греции все есть, - он протянул мне пакетик и потребовал дальнейших указаний. Мне понравилось быть командиром, но думать об этом было некогда:

- Я предупрежу ребенка, а ты возвращайся за Чаплинским и дуйте в академию. Заболотная скрылась. Скорее всего, трамваем. Возможно, появится дома. Но лучше, для меня лучше, если вы её перехватите где-то на полдороги. Одним трупом будет меньше. Понял? * Максим сказал: "Понял", только тогда, когда я выбегала из машины в сторону девятиэтажного дома, затесавшегося среди бывших рабочих бараков старинного металлургического завода. *

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Когда в дверь кабинета скромно постучали, Тошкин напрягся и очень пожалел, что не может спустить Чаплинского в какой-нибудь тайник: держать иностранного поданного, министерского чиновника, борца за свободу против тоталитаризма в прокуратуре, без санкции - это не просто головная боль, это прощай работа, звание и должность. И главное, никому не докажешь, что он сам пришел, Сам. За помощью. Перестройка сознания за границей происходит так стремительно, что даже пропажа зубной щетки может послужить поводом для долгого судебного разбирательства.

- Выйди, - поговорить надо, - донеслось из коридора и Тошкин похолодел. Если шеф не счел нужным шаркнуть ножкой перед Чаплинским, то дела Дмитрия Савельевича были полным швахом.

- Я прошу прощения, - Тошкин осторожно приблизился к Науму, не решаясь предложить тому закрыться на замок или пристегнуться наручниками к батареи.

Я никуда отсюда не денусь. Как там у вас говорят: или я веду её в загс, или она меня туда, куда я уже сам явился, - Чаплинский поморщился, потер виски. - Идите, работайте, можете запереть за мной дверь, я даже обязуюсь не подслушивать, как ваш коллега за стеной битый час добивается взаимности от какой-то Валечки...

- Еще раз прошу прощения, - Тошкин стремительно зашагал в сторону лестницы.

- Не ко мне. На улицу, - злобный шепот городского прокурора, спрятавшегося за углом свидетельствовал о том, что Вселенская катастрофа уже практически наступила. - Встретимся в беседке. Я выйду первым.

У Тошкина создалось впечатление, что город заняли фашисты, а славянский шкаф с тумбочкой ещё не завезли. Скамейки в детской беседке, больше похожей на пивной павильон, были низким и мокрыми. На них было удобно петь хором из двух шеренг. Все остальное здесь было делать неудобно. Но городской прокурор присел и предложил Тошкину занять место рядом.

- Я о чем тебя просил? О чем? Чтобы ты только посмотрел на обстановку! А арестовывать, задерживать, вообще, как-то дергать его просил? Ты вообще понимаешь, что безопасность слушает наше заведение, что мэрия проявляет болезненный интерес ко всему этому, что из столицы уже позвонили? Дима, ты вгонишь меня в гроб!

Мама Дмитрия Савельевича тоже часто повторяла эту фразу. Ей катастрофически не нравились сначала Димины невесты, а потом его хроническое нежелание порадовать её внуками. А недавно она совсем как Пушкин заявила: "Нет, вся я не умру, пока тебя не женю, и не надейся" Теперь Тошкин был просто вынужден дать обет безбрачия, потому что единственной женщиной, за которой мама обязалась присматривать долгие годы была объявлена Надя Крылова. Мама ей не доверяла...

- Дима, ты слышишь меня? Что делать будем, а?

Шеф, Виктор Геннадьевич, смотрел на Тошкина ласково, почти умоляюще. Несмотря на трехэтажную дачу, инвестиционный фонд для зятя и швейцарский колледж для внучки, заработанные им в последние годы, он оставался человеком дела. Иногда даже чести. Своих в обиду не давал, чужих почти не подставлял. Впрочем, Дима ещё никогда не выходил на такой высокий международный уровень, а потому он просто пожал плечами.

- Ты мне дурачка не строй!!! Не смей, - взорвался городской прокурор и испугано посмотрел по сторонам. Там, вдали у забора, шевельнулись кусты. Виктор Геннадьевич приложил палец к губам. - Давай свои соображения.

- Он приехал и все началось. Не верю я в простые совпадения. Сердцем чувствую. Это - Чаплинский.